На огороде цвели и лопались такие горячие словечки, что рыжий мужичок только стыдливо вздыхал и незаметно крестился. Но словечек было много, и мужичку креститься скоро надоело.
Девчата встречали матросскую словесность покровительственным хохотом. Все знали друг друга, в кустах и на койках все породнились меж собой.
В середине лета на капусту напала совка. Белый червь сделал листья прозрачными и бесполезными, весь капустник стал дырявым. Утром и вечером Петр Козорезов таскался по огороду с опрыскивателем за спиной и проклинал всех капустных червей.
Обед военморов по тому пайково-безжировому времени стал довольно богат. Обыкновенно ели селедку залом, такую жирную, что селедочный жир растекался по столу, — рыбу получали на ближайших промыслах в обмен на плоды огорода. Пресный красный суп из помидоров, заправленный растительным маслом, съедали с великим количеством чеснока. И стакан вина или винограда вволю, из мешка.
После вечернего звона, потные и грязные, шли к морю — купаться. Грубый мужской хохот, счастливые вскрики и визгливый смех девчат переплетались с шумом прибоя. Купались долго, до черного неба и ярких звезд.
Павел Резников отобрал часть военморов и уехал с ними в горы, на покос. На втором этаже администрации Козорезов остался один. Военморы менялись, как волны, новых приучать к лопате было не просто.
Козорезов подседлал строевого коня, старой выучки, умевшего ходить в ногу с музыкой, и поехал на огород. Десятники ушли за виноградом — свой был невкусный, крали соседний. Военморы сидели на грядках и рассказывали соленые анекдоты. Не слезая с коня, Козорезов послушал, потом спросил:
— Почему никто не работает?
— Ты, агроном, салага! Ни хрена не знаешь, а делаешь вид! Слезь с седла да сам поработай! — разом закричали все.
Матросы вскочили и с возбуждением начали требовать отпустить их на неделю в Баку. Козорезов отказал, а отказав — оглянулся: его окружили. Длинноногий анекдотчик поднял руку, потянулся к поводу. Кто-то спокойно сказал:
— Слезай, сволочь!
Козорезов понял: если не согласится, будут бить. Он не видел ни огорода, ни зелени сада, ни моря — только несколько пар нацелившихся глаз и протянутые руки.
— Расступись! — вдруг крикнул Козорезов и ударил копя каблуками.
Копь поднялся на дыбы и вынес его на дорогу. Был полдень. С коня стекал прозрачный пот. Дальние бугры приближались, подымаясь к небу, тропа следов вилась у их подножия.
Козорезов стал ездить по хозяйству с десятником Иваном Дудкиным. Матрос с Черного моря, огромная туша, с трудом затянутая в клеш и тельняшку, был горяч и ходил с наганом. Военморы его боялись.
Вскоре десятник погиб.
В выходной день, после обеда, Козорезов и Дудкин сидели на втором этаже у мешка с виноградом.
В дверь постучали. Козорезов встал.
Дудкин пересел на его табурет, чтобы забавляться виноградом было удобнее.
Вошли три военмора.
— Отпусти нас в Баку по делам, — сказал Козорезову старший, со свернутым на сторону носом.
— Здесь тоже дела.
— Здесь мы уже наделали делов! Нам доктор-батюшка нужен.
— Зачем?
— Развели заразу — да зачем?
Раздался выстрел. Козорезов оглянулся: табурет, с которого он встал, был опрокинут. Дудкин лежал на винограде — мертвый. Козорезов бросился к десятнику. Крови было не много. Пуля прошла через пол, меж колен, пробила насквозь лоб и влипла в потолок. Внизу, на складе, баталер Андрей Котов чистил винтовку и не заметил, что в канале остался патрон.
К вечеру баталер Андрей Котов напился вдрызг, до полного помрачения. Он был самый сильный человек в хозяйстве. Он был незаменим, матросский бог с Балтики, когда по утрам помогал вытаскивать моряков из кают. Он лодыря подымал над головой одной рукой, рысью нес к морю и бросал в волны. Напившись, Котов бродил по берегу, ломая остатки промысловых сооружений, и плакал вместе с ветром.
В смятении, в смуте, окаменев, сидел Козорезов на втором этаже. Среди случайностей фронтовых он привык смеяться над смертью: "Пропала шинель, а с шинелью пропала и тысяча вшей!" Теперь все было иначе.
"Убит Иван Дудкин! А я — случайно! — остался жив!
Возник, словно из капитализма, — социализм: желанный и неведомый, наглый, благой; истлевшие миллиарды неповторимых предков вопили благим матом — моим розовым откровенным ртом: