Так весело доехали до станции Хачмас. В Хачмасе яблок как в раю! Военморы побежали на станцию, а вернувшись, увидели: носатый князь, в мягких сапогах, с красным башлыком на плечах для форса, с кинжалом, карабином, маузером, кривым клинком в сверкающих ножнах, гонял двух амбалов — грузил мешки с яблоками в их тесную теплушку. Баталер Андрей Котов подошел к князю сзади.
— Сними!
Князь, не оборачиваясь, ловко прыгнул в вагон.
— Слезь! — сказал ему Котов громче.
Князь не оглянулся.
Андрей Котов взял его за ноги и, как стул, бросил на перрон. Стукнувшись, носатый князь увидел над собой могучую фигуру Котова. Разбросавшись башлыком и кинжалами, князь так и остался на земле, боясь шевельнуться.
Поезд пошел. Военморы на ходу выбросили князю яблоки, один мешок оставили себе — за беспокойство. Они щедро угощали пассажиров, в первую очередь оделяя женщин.
Всю дорогу военморы отбивали свою теплушку от озверевших мешочников.
За Кюрдамиром, на четвертые сутки, кончились арыки, стройные тополя в бледном небе — жизнь зеленая, населенная, где горячая земля, оживленная водой, не была пустой и одинокой: поселения были часты.
Поезд приближался к станции Баладжары. Простиралась, изрытая ветрами, пустая равнина. Это была голая степь Азербайджана, его неодушевленный край, бесплодная земля Апшерона с черными нефтяными вышками, поставленными прямо на пустыню.
Вечер. Поезд проплыл мимо вокзала и остановился.
Баку.
Козорезов выпрыгнул из теплушки: ничего не изменилось! Высокие освещенные окна вокзала, возбужденная, громкая речь, каракулевые шапки, темные платки, длинные платья. Пестрая, разноязыкая толпа, нагруженная мешками, баулами, хурджинами, узлами, текла по перрону к выходу.
Козорезов сбежал по широкой лестнице на привокзальную площадь и столкнулся с фаэтоном, запряженным парой тяжелоногих кляч, медленно скакавших по асфальту. Он остановился и осмотрелся: пыльная зелень акаций, мальчишки, чистильщики сапог, щетками выстукивали марши на своих ящиках, амбалы неистово предлагали прибывшим свою силу и спину под привезенный груз. В отходящих от вокзала улицах — южный черный вечер.
Горячая ночь. Прерывистый сон.
Мыслями и мечтами Козорезов всегда оставался в Баку — городе своей молодой жизни. Он проснулся на рассвете, вышел из дому и спустился к морю.
Море не дышало, огромная сонная гладь светилась под ранним солнцем. Начинался норд; море очищалось у берега, сияло прибрежной мелкой рябью.
Свежесть необозримого простора, чувство вечной жизни овладели Козорезовым, захотелось радостно, по-детски вскрикнуть, он зажмурился; низкое солнце ласково било в глаза — огромной была радость жить.
Сентябрьское утреннее солнце крепко пригрело город.
Петр Козорезов очнулся и заторопился. Знакомыми кривыми улочками он направился в политотдел. Улочки плохо подметали, кругом лежали пыль и мусор; город привычно шумел, был в движении, хлопотлив, озабочен, весел.
Козорезов свернул на набережную, под чахлые деревца, и пошел по бульвару, вдоль моря. Смолистыми, грязными сваями оттенялась вода. Черные полосы резко межились зеленовато-прозрачными. У спадающего песчаного берега лопались круги бурого мазута.
Там, где кончалась тень мостков, сидел неподвижный, оцепеневший человек. Под играющими лучами солнца странно топорщились лохмотья и взъерошенные волосы.
Белая рубаха стала черной, колени вяло лезли из штанов. Тонкими пальцами ног он ковырял в песке однообразно, не переставая, — вверх, вниз.
Козорезов подошел. Человек держал удочку — простой корявый прутик со слишком далеко привязанной ниткой.
— Без поплавка вы ничего не поймаете, — сказал Козорезов.
— А? — Человек обернулся резко, как от толчка. — Нет поплавка. — Глаз не поднял. На свинцовом лице — глубокие синяки под глазами, болезненно торчащие скулы.
— Насадите хоть пробку на спичку, привяжите к нитке.
— Все равно, я так, без пробки.
— Ничего не выйдет!
Человек поднял глаза — взгляда не было; остановившаяся, прозрачная мертвенность.
— Давайте удочку, я вам сделаю, — сказал Козорезов, взял прут, вытянул из воды нитку — на ней болталась белая английская булавка.
— Вы что? Это ж глупость — на булавку!
— Где же крючок взять? — ответил рыбак и забросил булавку в воду. Он говорил отрывисто, дрожаще.
— Вы откуда?
— Я? С голодающего Поволжья. — И вдруг хихикнул слабо, из желудка выхарканным звуком. — Клюет, вот! Тащите, ради бога, тащите! — Он дернулся неожиданно, боком, рванул удилище и всем телом рухнул на песок, давя прыгающую, завивающуюся рыбешку. Поймал, оторвал. — Можно? Мне? Дайте, дайте!