Наконец теплушки заслонили изгородь палисадника станции, меж деревьев замаячило: "Докшукино".
Лошади дернулись всем корпусом вперед и, раскорячившись, застыли. Зашелестели и остановились перед теплушками станционные тополя. Ярко-рыжий петух закричал с железного переплета ограды. Ему немедленно ответил из теплушки петух военморов.
Паровоз, вздохнув, ушел к водокачке. Солнце было осеннее, мягкое. Степь просторная, с дымком и крапчатым лесом. Вдали туманились горы.
По щербатому перрону побежали матросы, под солнцем забелели форменки, зарябили тельняшки, зачернели клеши.
Начальник станции, в старой красной фуражке блином, неуверенно двигался мимо остановившихся теплушек и столкнулся с босыми грязными пятками.
Он заглянул в теплушку и увидел юбку с зубчатым краем и бедра, трясущиеся от смеха.
— Приехали, Маруська! Приехали! — кричал Женька, похлопывая женщину.
В теплушке был мусор, привезенный с другого конца страны, из другой республики; с одной стороны стояли плуги и косилка, на которой висели мешки и мытые Яшенькины портянки; с другой — над балкой свисали конские морды, отупевшие от долгого пути и пугающей новизны ощущений.
Пес начальника станции от волнения поминутно поднимал ногу к колесам вагонов.
Из задних теплушек недоверчиво глядели длинные морды верблюдов, и кто-то ругался — протяжно и вдумчиво.
Под низкой крышей верблюды казались громадными, неуклюжими; мозолистыми подушками они переступали по занавоженному, занозистому полу мягко и тихо; в глазах, в поворотах упружных шей была животная гордость.
Свесив ноги в рваном клеше, на полу отупело и безучастно сидел Петька Бугай — рябой, белый и грязный. Безнадежный сифилитик, он не знал, умрет ли он завтра иль еще будет жить, всеми отвергнутый. Зараженный человеком, он мог заразить других и жил с верблюдами, знающими только законы своего громоздкого, мощного, чистого тела.
Утлая платформа покорно скрипела под новыми сапогами Павла Резникова, полуденный воздух вздрагивал от зычных, властных покриков:
— Готовь, ребята, трапы! Авраль! Сгружайте имущество, время не ждет!
К вагонам перекидывали доски, баталер Андрей Котов наколачивал поперечины. Был он грудаст, широк в плечах, под рубахой топырились мускулы, и когда двигал в напряжении спиной, она лоснилась, могучая, как круп тяжеловоза.
— Готово, Павел Алексеевич. Сводить будем?
— Сводить.
Котов и Козорезов влезли в теплушку. Лошади пугливо переминались с ноги на ногу, чутко стригли ушами. Над лошадьми кружились мухи и лезли им в глаза и ноздри.
— У твоего серого парша на репице. Откуда взялась? — спросил Козорезов.
— Бог ведает. Всю дорогу лечил керосином, как будто проходит.
— Ничего. Теперь, на месте, пройдет. Ты всю дорогу с лошадьми ехал?
— Угу! Как султан среди баядерок.
— Ну, если такая баядерка лягнет по сердцу, не сладко будет, — сказал Козорезов.
— Держи, ребята, трап! — зычно крикнул Котов.
— Держи трап, — строго повторил Резников.
Женька потянул за повод серого. Высокий, статный, нарядный кавалерийский конь упрямо уперся передними ногами в пол теплушки и сердито взмахнул головой. В его напряженно растянутом теле, в запрокинутой голове была пугливая сторожкость, недоверие к тем, кто суетливо кричал, бранился и отпрукивал в пыльной, тесной теплушке.
— Укрутку хочешь, серый дьявол? — звенел Женька, скользя по доскам, и, сорвавшись со вздернутого вверх повода, прокатился по трапу на землю.
От раскатистого матросского хохота попятились лошади, сердито закричал рыжий петух, испуганно тявкнула собака начальника станции и поддала паршивый хвост под облезлое брюхо.
Женька лежал на земле и, отирая пыль с лица, ругал и конскую морду, и повод, и сходни, и обладателя рук, кто их делал.
Андрей Котов подставил плечо под круп серого, крепко уперся руками и ногой в стенку теплушки, и конь медленно сполз вниз, оседая задом, вытягивая от удивления длинную шею.
— Господи во кресте спасителя и пресвятую богородицу!.. Ты, Андрей, не человек, а домкрат, — завистливо сказал Женька. — Вот, сволочь, сила!
Из теплушек выгружали сельскохозяйственные машины, ящики, бочки, запасы, утварь.
Солнце было на исходе.
Лошадей и верблюдов поспешно впрягали в фурманки, десяток загребистых рук хватался сразу за машины и бочки, сбрую и домашнюю рухлядь. От треска и лязга, от разухабистых выкриков и размашистых движений растерянно сжималась маленькая, захудалая станция. Лохматый матросский Затвор снюхивался с псом начальника станции. Звонко ругались Маруська и Любка из-за порвавшегося платка.