На стружках, чутко вздрагивая, звякая цепью, спал страшный пес, полученный Резниковым в придачу при обмене ящика гвоздей, махорки, бочки керосина и старого мерина — на трех стельных коров и гусака с пятью гусынями.
Конюшню строили под одной крышей с коровником и свинарником. За свиней отдали точильный камень, штуку бязи и ящик стекла. У кабардинцев Резников выменял шматок овец за седла и муку, предварительно выменяв муку у хуторян за сельди.
Когда приехал Стрельцов, по гибкой доске перешел речку у мельницы, в имении стучали строители. Моряки встретили Стрельцова со сдержанным чувством превосходства: они работали на просторной земле.
— Вот оно, имение! Одобряешь? — спросил Резников.
— Построек мало, — ответил Стрельцов.
— Земля есть, луга есть, мельница есть. Домики починим, мельницу пущу.
— Сад огромный!
— Баб водить!.. Сад — последняя статья. Им займемся при социализме, когда делать будет нечего. Сейчас конюшню надо строить. Колубейко без конюшни жил, дурак барин!
— Колубейко тишиной наслаждался, он соединял приятное с полезным.
— Приятное без пользы не бывает.
Резников мечтал, прикидывал, строил, обрастал, укоренялся и был счастлив. Он чувствовал себя вольным хозяином. На его тугих моряцких ладонях заблестели свежие мозоли.
Каждый день к дверям амбара подъезжали хуторские мужики. С недоверчивым вниманием они осматривали двор и строения, искали Резникова, спорили с ним, советовали, смеялись над его матросскими шуточками, крутя тугими шеями, и взволнованно хлопали по ладони.
С помощью хуторян Резников вспахал и засеял озимый клин, начал чинить мельницу. Над бывшими помещичьими воротами сверкала надпись: "Военное кооперативно-производительпое хозяйство "Производитель" Каспийского военного флота".
Военморы рубили лес, воздвигали высокий забор вокруг усадьбы. Время было тревожное. На кабардинской равнине, в лесах и забытых кошах — овечьих зимних стойбищах — таились бандиты. В конторе имения стоял пулемет "максим", над койкой каждого военмора висели винтовки и гранаты. Резников договорился с хуторянами о взаимной помощи в ночь опасности.
С утра до ночи в седле, пешком или в одноколке метался Резников по осенним просторам, изучал возможности разнообразных угодий. Вокруг усадьбы стояли синие, в осенних подпалинах, леса, в тумане лежали луга и кустарниковые пастбища, пестрели полосами поля и осыпался тихий сад.
Стали готовиться к зиме.
Своего хлеба в хозяйстве не было; и в стране его было не много. Павел Резников умело освободил хозяйство от лишних ртов; на земле осталось двадцать пять военморов и две женщины.
Высокая, пышная Маруська осталась в имении, при кухне. Она могла бы загордиться, эта неутомимая флотская единоличница, если бы силы военморов не начали оттягивать хуторские женщины.
Прельстительная Любка с раскосыми грудями выскочила замуж за хуторского зажиточного гармониста, через нее холостая молодежь получила доступ на хутор.
Марфуша Стрельцова готовилась быть матерью: глаза расширились, затаились, душа поблекла. Марфуша думала о будущем своей семьи.
Смутно было вокруг: земля незнаемая, народ неведомый, леса облетели, сделались прозрачными, дикими.
В темном воздухе — первые снежинки; жизнь остановилась, ни одного дальнего звука. Павел Резников, коммунист, собрал военморов в просторной конюшне — отборных моряков, двадцать пять человек, — и сказал, что мучки маловато и будем ее жалеть, но есть ячмень, жмых, овес, яблоки; пухнуть с голоду не будем, здесь Кабарда, не Поволжье; выжить надо, весной засеемся.
В людской военморы устроили камбуз, кубрик с койками в два ряда; в небольшом господском доме была контора, комнаты заведующего и "специалистов". Козорезов и Стрельцов жили в одной комнате.
Козорезов первый заболел возвратным тифом. Он спал и болел в углу, на узкой койке. Александр Стрельцов имел старинный медицинский справочник, знал некоторые лекарства. В хозяйстве он числился лекпомом, все верили ему, другого не было такого. Он лечил Козорезова дешевыми средствами — диетой и умными разговорами, — пока сам не заболел.
Стрельцовы болели на двуспальном топчане, крытом лоскутным одеялом. Марфуша заболела, когда Козорезов начал поправляться, но был еще слаб. Ноги не держали его, ему снились бесконечные обеды, сочные пироги с мясом, селедки. Задыхаясь и нехорошо потея от слабости, он ухаживал за больным другом и его женой.
Александр в бреду слагал поэмы без начала и конца, бледным, больным голосом бормотал, чуть подвывая, поразительные строфы: рождаясь, они умирали, горячие, не нужные никому. Марфа ласкала молодого мужа бессильными руками, уговаривала одуматься: