— Ну что ты чушь несешь, все чушь, поговори со мной, как жить-то нам дальше, семейный ты!
Потом и она начала бредить; бред ее был деловым.
Александр Стрельцов не умер от тифа, и друзья мудрствовали ночами у остывающей печки. За дощатой перегородкой в конторе храпели дежурные военморы, беспокойный одиночка Григорий Новокшонов тачал морякам сапоги и пел самому себе задушевную песню без слов. Его воинская биография была коротка: раненный в ногу в самом начале гражданской войны, хромой, шел он за армией и, чтоб не быть бесполезным, стал сапожничать. Павел Резников подобрал его по дороге в Кабарду.
Ночи были ветреные, длинные. На деревянном топчане, под старым одеялом, спала, раскинувшись, прекрасная Марфуша — недобрая подруга мечтательной жизни Александра.
Ночник, по приказанию Резникова, стоял на полу, чтобы свет из окна не служил мишенью для окрестных бандитов. Нескладный и восторженный Стрельцов сидел на скамье, и высокорослая тень над ним грозилась длинной рукой.
Речь Александра Стрельцова, не пристроенного ни к жизни, ни к людям, образна и легка, исполнена той неустойчивой силы, какая свойственна безвольным одаренным людям. Он говорил так, что нельзя было отличить, где кончалась правда и начиналось пленительное вранье.
Беседа друзей, не пересыхая, сочилась в полутьме.
— Ты удивлялся линиям его ног? — говорил неуважительный Стрельцов о Павле Резникове. — Идеальная анатомия! Такие линии человеку даются не часто. На эту классическую скульптуру натянуты юфтевые сапоги, и ты заметил, как липнет земля к Пашкиным сапогам? Пашка, крестьянский сын, нашел свой хуторок в революции. Он мечтает, чтобы с нашего военсельхоза рисовали плакаты: до самого горизонта — урожай желтый, как солнце, впереди коровы с интеллигентными мордами, миловидные овцы, завитые до пят, свиньи, уже при жизни похожие на колбасу, нарядные кони — эх, лебеди-кони! И яблоки, — чтоб каждое яблоко было как румяный мир. На него завидно глядеть, как он добивается своего.
— Он своего добьется, — сказал Козорезов, вспоминая Пашкины высокие ноги, крепкое стремительное лицо.
— Наш Пашка как нищий монах. Что ему все препятствия мира? Ты заметил у него меж бровей две новые морщины? Знаешь, это от чего?
— Нет, — с тревожным любопытством отозвался Козорезов.
— Пашку грызет мужичье честолюбие. Пашенька почувствовал землю — заскучавшую, близкую. Матушка моя, какая земля! Была чужая, теперь своя! Когда липнет к сапогам такая землица, у Пашки слюна набирается во рту и ноги дрожат от доступности счастья. Он готов вселенную со всеми потрохами пустить под откос, чтоб сделать из военсельхоза картинку! Пашка может увлекать людей. Но где ж ему найти себе помощников?
— А ты?
— Ну-у! Я для Пашки неудача. Так, человек, конечно, хороший, из доброжелателей, но, в общем, зануда, хоть и умственный. Пашке нужны люди не для сердца, а для хозяйства. Чтоб были парни с матросской хваткой, лихачи!
— Вот и трепется каждую ночь напролет, — заговорила Марфуша. — То пишет, как приклеенный, то трепется. Ну чего ты не спишь, последнее жжешь? Муж, называется! Нет от тебя ни покою, ни мужниной ласки! — Марфуша сидела на раскосом топчане, уронив белые ноги, и рылась в своих прекрасных, легких волосах. — Не добудешь у мужиков хуторских одеяльце ребеночку моему скорому, на глаза мои не кажись, бесстыжий!
— Одеяльце! — нездешним голосом повторил Александр и спросил Козорезова: — Шекспир написал бы трагедию о революции?
Иногда среди простора и одиночества ночи Стрельцов лежал на полу, приютившись у ночника, писал, дрожа от холода и возбуждения. Великий, беспокойный разум человечества, тревожную волю к лучшему он видел в законченной конструкции триера и в благородной сложности сноповязалки. Он вдохновлялся ими, писал о пользе их для неграмотных крестьян Кабарды. Поля кабардинцев лепились по склонам гор разорванными клочьями.
Александр ничего не видел, кроме плуга и бороны, он только рассматривал чертежи и фотографии в сельскохозяйственных книгах, но писал — его поразила идея освобожденного труда. Ему хотелось, чтобы все кабардинцы пересели со своих гибких, полетистых коней на металлические седла машин. У Стрельцова был верный слух, он смело шел на голос будущего.
Ночник над головой Александра Стрельцова колыхался оранжевым кругом и вздрагивал. Безобразное лицо, курносое и отощавшее, было бледным. Задумавшись, он осторожно нюхал пальцы или закрывал ладонью рот.