Поздней весной был демобилизован год Козорезова.
— Удерешь? — спросил Козорезова Павел Резников.
— Куда?
— Учиться надо тебе! — сказал Стрельцов. — Морской агроном — липа! Никакого образования!
Провожали Петра Козорезова хорошо, хотя хозяйству весной был дорог каждый честный, выносливый человек. Каспийский флот послал своего агронома в высшее учебное заведение. Павлу Резникову льстило, что его военмор будет студентом, но и не хотелось отпускать его.
— Прощай, братишка! Зря я тебя любил, — сказал Павел Резников. — Выпьем на дорогу!
— Посошок! — прибавил Александр Стрельцов.
Резников подошел к сорокаведерной бочке, что стояла в углу склада, и налил до краев три кружки, сделанные из консервных банок. Потом налил еще раз. Красное вино в подарок недавно прислали из Баку.
— Значит, поплыл?
— Поплыл, Паша, не сердись.
— Помощник он тебе плохой, надо ему свою жизнь искать. Верно ведь? — сказал Стрельцов.
— Зря я тебя любил, — повторил Резников, обнял Петра Козорезова и крепко поцеловал в губы. — Если будешь пропадать, приходи назад, прокормлю.
— Спасибо.
— Ну, по разгонной! — сказал Резников, налил еще раз три кружки, запер двери амбара, проводил бывшего агронома до ворот усадьбы и пошел в поле.
Утро. Длинные тени в голубом просторе.
Необыкновенное флотское хозяйство продолжало свою беспокойную жизнь под синими горами Кабарды.
Неверен мой труд воспоминаний: ни одной строки из былого, — прелестной бы записи! — ни единого бывальца — лица неистовых времен (веселого страдальца!)!
Одиноки ночи мои; а сколько усилий!
Спроси стариков страны, помнят ли голь и распятость двадцать первого — первого мирного кавказского года. Нет, не отзываются покойные старики, усталые старики, перебитые старики, пережившие и сытые: опустели-истлели братские могилы, опустились; в осколках память долгожителей, в пролежнях, — страсти какие: ночи и дни в последних бедах теряют.
В былые времена бодрей страдали.
Тревожусь.
Один пишу ненаглядную историю. Необщительно.
Прости отставшему, товарищ!
ЗНОЙНАЯ ПОВЕСТЬ
КНИГА ПЕРВАЯ
В тюрьме было прохладно, спокойно.
Мы сидели в здании бывшей гарнизонной тюрьмы, построенной основательно, заботливо; это строгое убежище было любезно предоставлено нам, пока хозяйство не воздвигнет своих зданий. Мы строились медленно; отдаленная, солнечная страна, отведенная огромному совхозу, простиралась перед нами; она богата, неодушевленна, неведома; самая большая ценность в ней — человек.
— Людей, людей! Где взять людей?
Заместитель директора смотрел в узкое окно, забранное древней решеткой. За окном порывисто неслась пыль: дул афганец — опаляющий ветер пустыни. Рослый, сытый ишак, на котором зоотехник Кабиносов совершал короткие внутрихозяйственные поездки, стоял задом к ветру; когда грозный порыв ветра кидал в ишачий зад камешки, ишак лягался. Заместитель директора Питерский с безнадежной улыбкой смотрел на задорного ишака.
— Не едут! — сдержанно, с угрозой произнес заместитель, крупный телом, лицом, каждым плечистым движением. — Сколько объявлений?
— Двадцать одно! И почти семьдесят писем послали. Как в дырку!
— Ну, а знакомым? Пишите кому попало, пусть едут, голубчики, здесь разберемся!
— Сестре можно? — спросил бухгалтер Самосад, заслонив собою дверь: он был дороднее Питерского.
— Родственников не надо! — брезгливо сказал директор Артыков. — От родственников разводится семейственность, от семейственности разводится групповщина, от групповщины разводится фракционность.
— Какая групповщина, Артык Артыковна, когда и людей нет!
— Специальность у вашей сестры имеется? — с мрачной деловитостью спросил бухгалтера заместитель.
— Высшее незаконченное, в институте.
— В каком институте? — недоверчиво спросил зоотехник Кабиносов.
— Моя сестренка всем здесь носы утрет!
— Такой штатной единицы нет у нас! — сказал Артыков. — Я против женских специалистов, где женщина, там завязка, неувязка, развязка, на этом поприще в результате — несогласованные дети.
— В каком городе училась ваша сестра? — спросил Кабиносов.
— Приедет — узнаете! Так выписывать?