— Голый? Не отобьете! — деловито заметил Чик и начал вьючить верблюдов.
Через полчаса тронулись в открытую пустыню.
Всякий человек радостен Елю; обиды осыпались с него, как пух у птиц весной; он не чуял дурьей человеческой спеси, угрюмой косности, зла; если его нагло оскорбляли, он удивленно говорил: "Опять не повезло мне!" Он был влюблен в порывистых, остроумных, отважных людей.
Он обрадовался Кабиносову.
— Вернулся, вернулся дорогой, невредимый, вернулся! — сильным голосом вскричал Ель и бросился открывать ворота.
Всадники въехали, звонко сталкиваясь стременами. Кони послушно остановились посреди двора; вытянулись и отрадно встряхнулись, лишь только седла опустели. Кабиносов и Табунов сняли с них переметные сумы — хурджины, Чик увел лошадей и верблюдов на конный двор.
— Долго вы страдали в пустыне! — вдохновенно произнес Ель.
— Попотели, дело большое, — удовлетворенно отозвался Кабиносов. — Вам бы, Валентин Валентинович: экономика пустыни, какие неоткрытости!
— Мы открывали! — сказал Табунов. — Забытые колодцы, на картах не обозначенные, горячие пастбища, дикие угодья, урочища без имени и следов! Отныне копи наши легендарны, и копыта их, и всадники. Жрать хочется!
— Ой, зараз! — Надия Вороная стояла не двигаясь и смотрела на Табунова откровенным, неподвижным взглядом: зачарована. Прекрасна женская зачарованность: женщина ждет; она открыла нового человека — и ни возгласа, ни движения; какое терпение в ее нетерпеливости!
Табунов почуял это, приосанился, стал выше — и глаза блеснули; сочная луна, покорный вечер, молодая, весенняя женщина.
— Две недели в песках, хозяйка!
— Ой и рваный, ой и грязный, ой какой! Ой, я зараз! — И убежала; летучее тело, ножки маленькие, полетистые.
— Счастливость! — прошептал Ель.
— Все прекрасно после пустыни! — сказал Кабиносов.
— Диалектика прекрасна, — сказал Табунов. — Богатый замысел — строить социализм в пустыне!
Стол — посреди двора, под вершинами тополей, под луной; знакомые тени, понятливый пес, доверчивый ежик у крыльца.
Мылись истово — пресной водой.
Счастье.
Вымывшись, Кабиносов надел белые туфли, новые белые штаны, шелковую белую рубаху. Табунов сел к столу босой, в черных трусах, подаренных ему Чиком в песчаный потный полдень. Строгое лицо Табунова, черное от пустынного загара, обросло черной бородкой; силой полны были его шея, плечи, грудь.
— Глядя на вас, начинаешь мечтать о пустыне, — сказал Ель.
— Я полюбил пустыню, — сказал Табунов. — Мы прикоснулись к ней и удивились: какая безмолвная необозримость — сады будущего! Древность приготовила социализм, — подлюгой надо быть, чтобы не уважать усилий былых поколений. Вам понятна диалектика их страстей и стараний?
— Валентин Валентинович Ель — старый марксист! — сказал Кабиносов.
— Вот вам чистая рубаха, мой подарочек, — важно, взволнованно произнесла Надия Вороная: белая рубаха обнаженно блеснула под луной и легла на плечи Табунова. — Муж-летун уронил второпях, не побрезгуйте.
— Со дня рождения брезглив только к скупердяйкам! — сказал Табунов и весело, звучно поцеловал хозяйку в губы.
Ель строго поднялся.
— Если все будут целоваться…
— Все не будут.
Туркменская луна! Я люблю чистоту ее огромного сияния. Завидую ей, хотел бы стать таким же надежным, новолунным, чаровательным, будь луна близка земле: издали отлично воображать, наблюдать плохо.
Видела ли моя туркменская луна Табунова в девятнадцатом году?
Без воды и хлеба воевать нельзя. Гражданская война в Закаспии неслась по железной дороге. Вы знаете "войну эшелонов"? Расскажу о ней потом; сейчас я вспоминаю молодую, беспощадную, вздорную жизнь Виктора Табунова.
Он родился в год начала века в Астрахани — низком, откровенном городе, где напоказ и буйная бедность и дикое, нечистое богатство, от которого пахло воблой, тухлым тузлуком, свежим девичьим потом промыслов, немытыми шансонетками загородных садов. Весенними, летними, осенними вечерами богатство на дутых шинах шикарило вдоль Варварциевского канала, известного астраханцам под кратким и точным названием Канава. Лихие, малограмотные сыновья купцов, рыбопромышленников, пароходчиков, прасолов носились вдоль Канавы на звонких породистых рысаках: слава, счастье, спесь лабазников всех времен, партий, общественных укладов — в блеске собственности.