Вороной жеребец вдруг резко скакнул в сторону — и вздыбился: перед ним стоял варан.
Варан, земзем — великолепный ящер, прообраз всех драконов.
Дивных пресмыкающихся нещадно ловили и продавали заготовителям и государственным торговцам: из жесткой вараньей шкуры крокодилового рисунка делались портфели, бумажники, дамские сумки, туфли.
Потребитель потребляет все нежное, грозное, отважное, поэт — воссоздает. Но поэтов мало.
Варанов почти истребили, они остались лишь в безлюдных песках.
Мне приходилось ловить варанов — я отвозил их в крепких ковровых переметных сумах старому коммунисту, старому туркестанцу Шанскому: старик родился в Закаспии, он любил разнообразие пустынь и оазисов Туркменистана, древность его растений и зверей; у старика была славная толстостенная туркменская кибитка с поместительным двором и садом; прочный телом и умом старик разводил джейранов и варанов, розы и виноград, персики; старика радовала бесконечная, страстная изобретательность природы.
Угрожая, варан становится на дыбы — опирается на репицу своего длинного сильного хвоста, — подымает растопыренные лапы и разевает малиновую пасть; шипит.
Необычно.
Вздыбившись перед невиданным вараном, вороной жеребец мгновенно повернулся на задних ногах; директор вылетел из седла. Жеребец метнулся прочь от варана и понесся за барханы, звеня пустыми стременами.
Всадники завернули коней и помчались ловить пугливого жеребца.
Ель подъехал к варану. Артыков медленно поднялся, сел на песок, вытер лицо папахой, строго произнес:
— Расстрелять всех земземов!
Ель соскочил с ишака и побежал к варану. Он был наслышан о земземах, но видел земзема впервые. Варан был большой, с хвостом длиннее метра. Ель изловчился И схватил варана за горло. Чешуйчатая варанья кожа впилась в ладони Еля, варан грузно извивался и с жестокой силой бил экономиста хвостом.
— Держите негодяя, приказываю, держите! — вскричал Артыков и кинулся к Елю.
В ярости отчаяния земзем могуче шлепнул директора до шее, директор отпрыгнул на Еля, экономист упал, и варан — с прямой стремительностью — побежал по песку и тихо исчез в зарослях кандыма.
— Шляпа-котелок! — сказал Артыков упавшему Елю, сел на ишака и поехал.
— Куда? — прошептал Ель, встав на ноги.
Жан-Жак высыпал из себя черные блестящие персики помета и скрылся за барханом.
Следы ослиных копыт, изредка оживленные свежим блеском ослиного помета, извивались у подножий барханов, пропадали в песчаных осыпях, становились вновь приметными на крепких ложбинках. Кругом — барханная тишина, она казалась вечной, высокая тишина бархан-пых песков.
Ель печально, настороженно шел по неверным следам Жан-Жака; порой ясно было, как ишак останавливался, директор слезал и, осыпаясь вместе с летучим песком, трудно подымался на вершину бархана; потом следы ишака меняли направление.
Ель упрямо шел, не надеясь догнать резвого осла. Было послеполуденно; неподвижный зной; губы и рот высохли, очень хотелось пить.
Тело высохло. Ель не потел.
За полдень барханные тени удлинились, сделались просторнее. Было явно: у отрадного куста селина директор спрыгнул с Жан-Жака, помочился. Ель подумал ненавидя: "У него есть еще моча! Эксплуататор!"
К закату помочился Жан-Жак.
"Сколько влаги пропадает!" — подумал Ель и пошел дальше, по четким следам, мерным солдатским шагом.
Барханы распались, вдали открылась пустынная равнина; с нее потянуло первой прохладой, Ель остановился, поднял лицо навстречу скудному счастью пустыни. Но нельзя останавливаться: устанешь. Идти все легче, песок твердел, тонкие редкие травинки желтели на нем. На обширный край равнины стал закат.
На закате Ель увидел далекого ишака с директором. Закат пустыни быстро зрел, делался необозримо разноцветным. Все западное небо цвело закатом.
Закат медленно опускался, меняя цвет, — призрачный, величественный; низ изменчивого заката воспаленно густел, Жан-Жак вошел в красную закатную густоту, исчез.
Ель размеренно шел, один, на последнюю черту заката.
Рожденный в песках — кумли — не заблудится в пустыне.
Артыков не знал пути на колодцы Геокча, но в нем жило чутье пространства. Пустыня разнообразна, у нее свои тихие приметы. Закат ослабел, последние лилово-сине-красные полосы замерли над прохладою песков, ночь близка, колодцев не видно, и нет запаха вечерних костров. Артыков встревожился: кому верить, если обманывает собственное чутье? Никому не верь. Опасайся трав и звезд. Сядь посреди пустыни, держа узду ишака, сиди и молчи. До рассвета.