"Ай хороша девчонка, ой хороша!"
Табунов откровенно любовался Александрой Самосад; Камбаров — стыдливо, недоверчиво: в смугло-розовую молодость, в незрелую женственность, в ответную девичью улыбку, в стройность ног, в задорность податливого тела влюбиться легко, особенно в пустыне, — а потом?
Храбрый не думает о послечувствиях.
Табунов влюблялся отважно, не остерегаясь будущего: у жизни, у любви столько неожиданностей, что расчетливое предвидение невозможно. Камбаров требовал от чувств, от страстей задатков совершенства; он обожествлял женщин; эта светлая предубежденность нежизненна, следовательно, опасна; Камбаров чуял божественную беззащитность и боялся безумий любви.
А Виктора Табунова не манила прелесть умной любви; он утверждал: девичья прелесть умна сама по себе.
Табунов сказал, держа своего буланого так близко от иомуда, что звякали, звонили стремена — правое мужское, левое женское:
— Был у меня неповторимый случай…
Самосад. — Наверное, много в вашей жизни было неповторимостей!
Табунов. — Любовь неповторима.
Камбаров. — Виктор Ромэнович не юбочник, ему молено верить.
Табунов. — Я — юбочник! Я люблю силу нежности. Что прекраснее радостной женщины?
Самосад. — Постоянство.
Табунов. — Человечество живет постоянством, труд и потомство требуют преданной любви. Вы правы, Санька-Прелесть! Но поэзия воспевает любую любовь. "Любимая — жуть: когда любит поэт, влюбляется бог неприкаянный!" Это не моп стихи.
Самосад. — А свои, чтец-декламатор? Или… обезьяна качается на великих ветвях?
Камбаров хотел сказать: "Из миллиона незнатных поэтов десяток сочиняет стихи, прочие просто творят незаписанное. Великие поэты — лишь образы забытого или несотворенного, звучные образы дивного безмолвия". Камбарову очень хотелось сказать так, но он промолчал. Застенчивость вредна. Как преодолевать ее? Много застаревших, недобрых сил придавил или ослабил у себя Камбаров, но застенчивость живо сохранялась, как черный блеск удлиненных глаз, как чувственный, властный голос.
— Вы не поэт, Кара Сахатович? — пытливо, доверчиво спросила Самосад и поехала рядом с Камбаровым так близко, что звякнули стремена — правое девичье, левое мужское.
— Он поэт, он влюбленный, он безумный Меджнун! — крикнул Табунов, оборачиваясь всем телом; буланый полуахалтекинец подпрыгнул под ним и заплясал.
Все нравилось Александре Самосад на окраине туркменской земли; и молчаливая внимательность Камбарова, и забавная резвость мыслей Табунова были радостны; она наслаждалась простором беззвучных пространств, смелостью слов и чувств, неутомимостью своего молодого зреющего тела; отлично жить, не опасаясь ничего, улыбаясь всякому дню жизни.
Умный день творит нежданную смелость будущего.
— Революция поэтична! — сказал Камбаров. — Все народы — поэты, коммунисты — поэты! Наверное, и я поэт — бессловесный, невлюбленный.
— Влюблен, влюблен, вечно влюблен! — закричал Табунов, и буланый вновь сплясал под ним старинную польку. — Кара Сахатович живет плотной, полнозвучной жизнью. Следовательно? Эрго? Не морочьте мне голову: он влюблен! Прислушайтесь. О чем звенят стремена?
Самосад. — О том, что Табунов — трепло!
Табунов. — Богиня сказала глупость, это звучит божественно.
Самосад. — А плеткой?
Табунов. — Сердечный дар дурака Артыка: байская камча! Бейте: плетью поэта не перешибешь.
Самосад. — Какая встречная-поперечная дольше всех выносила вашу трепотню?
Табунов. — Две. Мама и дочь. Они отбивали меня друг у друга, и обе так трепались, что я исхудал от зависти, ничто на мне не держалось, все волосы выпали из меня, я стал унылый и голый, как градусник, — и меня бросили, сперва дочь, затем, после некоторых раздумий, мама; прощаясь, она сказала, вся дрожа: "Ты не оставил мне ни рдной иллюзии, голодранец!" Но и до встречи со мной моя бедная решительная подруга-мама иллюзиями не питалась. Женщины обожают быть вечно невинными: это их молодит!
Самосад. — Вы смутили лошадей!
Табунов. — Пардон. Машу хвостом, прошу прощения! За полдень солнце ожесточилось. Табунов приумолк. Прозрачный день накалялся и жег. Но не было еще лютого солнца июля, и мысль жила.
Солнце казалось невиданно огромным; оно неподвижно опаляло; солнце давило. Все было солнце. Пески сверкали; их бледное сияние томило. Стремена разогрелись; пот высыхал на лошадях и людях, ноздрям было знойно, горло фляг обжигало губы, трескалась кожа на губах; глаза и ободранные губы просолились потом.