— Хорошо холодного нарзанчика! — сказал Табунов.
— Мороженого бы! — сказала Самосад.
— Пивка со льдом!
— Неву бы! — сказала Самосад и открыла флягу.
— Не пейте, — сказал Камбаров. — Нет смысла: вода выйдет потом. Сделайте один глоток — промочить горло.
— Я не могу удержаться.
— Отдайте мне флягу!
— Фляга моя!
— Ну нет, Санька-Прелесть, — весело произнес Табунов, снимая со своего плеча ремешок фляги и протягивая его Камбарову, — в пустыне надо быть послушным пустыне: здесь вода — закон, терпение — жизнь! Лошади терпят, и вы терпите! Разве вы породистей своего иомуда?
Солнце крепче прилипло к плечам, лошади дружно, неслышно шли, стремена не звякали. Кончились барханные пески. Открылась странная пустыня, обильная высохшими травами, со странными растениями: стебли их были тонкими и высокими, с водосборными чашами; туркмены называли их джейраньей травой; в незнойные времена года эти стройные чаши собирали влагу, и джейраны якобы пили ее. Джейранья трава была совершенно сухая — от удара камчи бледные стебли разлетались звеня.
Длинные пустые гряды, измятые ветрами, рассекали травянистую засохшую равнину.
Всадники поднялись на строгую песчаную грудь, остановили копей, осмотрелись. Где колодцы? Безмолвие. Сияние неведомой пустынности. Прозрачный жар. Зной неба. Зной песков. Ни следов, ни примет.
— Красиво! — сказала Самосад.
— Пусто! — сказал Табунов.
— Коней беречь! — приказал Камбаров и поехал вперед.
Гряда за грядой. Солнце. Пот. Александра Самосад оцепенела в седле. Казалось, в горячей пустыне — только три человека, три лошади; вся жизнь — в них, они бедны и велики; человек горько смотрит на бледную легкость водосборной травы, в человеке осталось одно слово: вода!
Кони ломали стебли — они звенели, рассыпаясь.
— Один глоток! — сухим голосом произнесла Самосад, протягивая руку к спине Камбарова.
— Терпение, Александра Максимовна, скоро будет прохладнее.
Тени стеблей удлинялись. Гряды стали ниже, пригладились; открылся простор.
— Колодец! — хрипло вскричал Табунов и поскакал.
Он спрыгнул с коня и склонился над бедным, неприметным колодцем; от него медленно, мягко отлетели крупные черные бабочки. Темная вода была странно близкой. На воде плавали мертвые жуки-навозники, пауки, жужелицы, скорпионы. Буланый конь сильно тянулся к колодцу, припадая на передние ноги, и тревожно всхрапывал. От воды пахло сероводородом.
Горловина колодца была узкая, оплетенная саксаулом.
— Брошенный колодец, — сказал Камбаров. Он перелил остатки из фляги Александры Самосад в свою флягу, снял с иомуда недоуздок, достал из колодца воду, попробовал и выплюнул: вода была горько-соленая.
— Насмешка пустыни! — сказала Самосад.
— Вымоем коней и сами обмоемся, — сказал Камбаров. — К флягам не прикасаться!
Солнце склонялось к обожженным пескам, смягчалось; тени становились длинными.
— Не буду думать о колодце, — прошептала Самосад. — Не буду — и все. Это просто жидкость для смывания пота.
Она вытягивала из колодца флягу за флягой. Лошади были неспокойны, они били передними ногами песок, просительно, жадно похрапывали, рвались к колодцу. Мужчины расседлали лошадей, протерли подседельные места жгутами из сухой травы, вымыли конские головы и ноги, обмыли конские тела. Лошади влажно заблестели и мгновенно высохли, покрывшись белым налетом: соль.
Когда мужчины облились колодезной водой, и они стали белыми, как статуи. Самосад смеялась, любуясь ими, и кричала:
— И я хочу быть статуей!
Мужчины увели лошадей от колодца, за последний рассыпанный увал. Самосад, раздеваясь, громко спросила:
— А вы не станете подсматривать?
— Станем, — ответил Табунов, — вам будет интереснее!
— Психолог недоразвитый! — отозвалась Самосад, укрепила недоуздок за саксауловое плетение и по веревке недоуздка спустилась в колодец.
— Остроумно! — сказал Камбаров. — Мы не догадались.
От обильной прохлады колодезной воды Самосад испытала такой восторг жизни, что запела без слов: "А-ля-ля-ля-ля!"
Она пела недолго: запах сероводорода стал крепко противным, возмутительным, — Самосад выскочила из колодца, почуяла легкость дыхания и просторов, свежесть обрадованного тела — и заплясала на твердом песке.
— А-ля-ля-ля-ля-ля!
— Красивая девчонка! — сказал Табунов.
— Она прекрасна! — сказал Камбаров.
Солнце горячо закатилось, оставив великий закат; из-под него потянуло чуть прохладой — счастьем пустыни. У крутого подъема, где был чистый песок, Камбаров приказал ночевать.