Через беззубый край десен он влил лошадям из своей фляги по большому глотку воды; из другой неполной фляги дал глотнуть Александре Самосад и Табунову.
— А вы, Кара Сахатович?
— Пусть мал-мало останется: я — потом!
Камбаров снял седельную подушку с казачьего седла, на котором сидела Самосад, положил седло на песок, потниками вверх, чтобы песчинки не попали на потники и они хорошо просушились; верхние кошмы с буланого полуахалтекинца и своего серого коня расстелил на песке.
Человека в пустыне скрывает простор.
На кошме можно спать спокойно, фаланги не тронут: овцы жрут их с удовольствием — фаланга опасается запаха овцы, овечьей шерсти.
Когда собрали сухой травы лошадям, Камбаров сказал:
— Два часа караулит Александра Максимовна, остальные спят, затем — Виктор Ромэнович, под утро караулю я.
Ночью тревога ответственности разбудила Камбарова. Цветущая, полная луна поднималась в небо, начиная блестеть. Александра Самосад не спала. И Табунов не спал.
Опп сидели на вершине песчаного подъема, спиной к теплой луне. Слова их и песок осыпались к подножию высот-кп, где лежал Камбаров. Они беседовали о любви.
Табунов. — Я никогда не произносил общечеловеческое слово "люблю". Кажется, сейчас я скажу…
Александра Самосад. — От вас пахнет потом.
Табунов. — В поте лица, в поте сердца зарождается любовь!
Самосад. — От вас пахнет конским потом.
Табунов. — Есть жеребцы-однолюбы.
Самосад. — Это не ваш идеал.
Табунов. — Что знаете вы, Александра Максимовна, о страстных противоречиях любви?
"Воды бы, водички, — подумал Камбаров, — я высох, все сухо во мне, а они — про любовь, бродяги, дети, страсти в пустыне, легендарная беспечность! Мы заблудились".
Самосад. — Не страдайте, Табунов, не верю вам.
Табунов. — Мне наплевать, я влюблен — и баста, кутарды! Я влюблен в женственность всю жизнь. Я в женственность вашу влюблен, Санька-Прелесть!
Самосад. — Успокойтесь, Виктор.
Табунов. — Я влюблен — и…
— Точка!
— Вы не безумная, я безумен!
Восторженный Табунов обнял Александру Самосад и опрокинулся; с гневной силой она оттолкнула его, он скатился с вершинки, вместе с потоком песка, ногами — на голову Камбарова.
Камбаров. — Разуться надо, Виктор Ромэнович, ноги отдохнут.
Самосад. — Мы разбудили вас, Кара Сахатович?
Камбаров. — Нет, я спокойно сплю при удвоенном карауле.
Табунов засмеялся. Самосад спустилась с высотки, села рядом с Камбаровым, сняла брезентовые сапоги.
— Как отрадно!.. Скажу Табунову при свидетеле, пусть запомнит навсегда: красноречие — это превосходно, страсть — благородно, за прочее буду бить морду, наотмашь! Всё.
Камбаров сбросил ноги Табунова со своей головы. Табунов вскочил в ярости. Самосад сказала:
— Не спорьте со мной, я крепкая!
Легла и заснула.
Через день Камбаров вел остальных по теням и звездам, на юг. Медленно ехали верхом, шли пешие, ведя в поводу покорно обезумевших коней. Глаза лошадей и людей были воспалены; с губ много раз сползала кожа, губы почернели, потрескались, кровоточили; мысль замирала, голоса стали жалкими; лошади смотрели на людей со скорбной жадностью, чуть ржали скуля. В рваных, обожженных снах люди видели воду, одну воду, только воду — в разнообразных соблазнах: воду рек и каналов, тихих арыков и кяризов, прохладных колодцев и родников, воду в кувшинах, кумганах, каугах, ведрах, бутылях, прозрачных стаканах, пиалах. Спали днем, в ложбинах, падях, под буграми: так приказал Камбаров. Шли предутренней порой, в ясной свежести утра, в недолгой ласке вечера.
Шли за Камбаровым — в сомнении, ярости, тоске, бессильном послушании, отчаянии, безразличии, покорности; и преданности, когда Камбаров, чуя опасный миг, говорил уверенно, с неподвижным спокойствием:
— Табунов, вперед, я — за вами.
— Самосад, вперед, мы — за вами.
На юг. К пограничной линии.
До нее не дошли.
Поздним утром, на широкой гряде, круто спадающей, вдруг увидели дальнего всадника; не поверили; окаменели.
За всадником показались еще трое — они понеслись вниз по склону, держа винтовки у бедра.
Хвосты коней были обрезаны.
— Пограничники! — нелепо высоким голосом вскрикнул Камбаров, и Табунов заметил зеленые фуражки.
— Пограничники! — приоткрыв опаленный рот, беззвучно прошептала Самосад и вся ослабела, упала лицом на пыльную гриву своего иомуда — и выпрямилась, грязцой ладонью отирая глаза. — Чистые пограничники! Лица чистые. Лошади чистые. Пограничники.