После четвертого праздничного плова, насытившись до бездушия, Кабиносов повернулся к директору и сказал ему в лицо:
— Тушки каракульские надо сдавать государству, а не жрать его… то есть их!
— Я не жру государство.
— Как же не жрете, Артык Артыкович! Валентин Валентинович подсчитал…
— Какой-сякой Валентин-во-вич?
— Экономист Ель! За четверо суток вы облопали государство почти на четыреста рублей: мой месячный оклад, цена хорошего барана!
— Я подарю Советской власти облопанного барана, официально!
— Составить акт?
— Не надо. Я думать буду.
Иногда ночью Артыков выходил из кибитки и любовался жеребцом зоотехника.
Кроме серого коня, Кабиносов имел для разъездов трехлетнего жеребца светло-гнедой масти, с проточиной во лбу, ноги по колено в "чулках", кличка Пролетарий; это была лошадь всех аллюров: просторный шаг, удобная тропота, мягкая рысь, уносливый мах, яростный намет. Кабиносов чуял, понимал, знал сельскохозяйственных животных; так иные одаренные профессионалы поразительно верно оценивают — народу неведомые, еще непризнанные произведения искусства: симфонии, спектакли, статуи, пейзажи, портреты, поэмы, повести.
С девятьсот восемнадцатого года жизнь Константина Кабиносова стала увлекательно пестрой; он так привык к вдохновению крутых перемен, к острой новизне впечатлений, мыслей, страстей, что неизменность бытия в течение полугода казалась ему скотским насилием. "Я постоянен в своем непостоянстве!" — лукаво говорил он, чтобы удивить, но это было истиной. Наследственные возможности Кабиносова были разнообразны, нестойки. Порывы событий и судеб, бедствий, обидных приспособлений, непрочных удач, свирепых столкновений, нелепых счастий сорвали многие потомственные возможности Кабиносова, они погибли, не развившись, в пыли и стуже бедных забот, в жадности ("Меня хватит на все!"), в хвастливой суетности, забвении. "Я — оборванный потомок революции!" — уверял студент Кабиносов смазливых неподатливых девчонок. Он был влюбчив, вспыльчив, простосердечен; ему нравилось поражать людей своими поступками, суждениями, делами. Девчонок с крепкой брачной мечтой он не привлекал: они считали его особью опасно интересной, неосновательной, внебрачной.
Когда Кабиносов уставал от плутоватой рассудительности девушек, он влюблялся в покорную красоту живого одиночества, в легкость его дыхания и просторов: "Я, книги, мысли — моих горячих предков, моих бесстрашных предшественников, моих современников!" Кабиносов наслаждался познавая, сочетая неблизкое, дерзко обобщая ("Мир осознает себя через человека!"), вдохновляясь силой намеков, домысливая. Он изучал историю и экономику сельского хозяйства, наследственность и ее изменчивость, происхождение животных, приспособляемость и жизненность, общую и частную зоотехнию. Будучи студентом третьего курса, он отважно спорил с профессорами; они предсказывали ему славную научную будущность, но Кабиносов более всего уважал независимость мышления и поведения. Он горделиво защитил дипломную работу, отмеченную ученым советом как подлинный вклад в науку, и простым зоотехником уехал в Каракумы ("Черная пустыня? Нет. Великая пустыня! Так надо переводить!").
В стране пустынь, чуть принаряженных оазисами, Кабиносов увлекся каракулеводством. Терпеливые века создали редкое своеобразие животных; они плодились ягнятами прекрасной ценности: рисунок и цвет их шкурок вызывал порой эстетический восторг. "Каракульская овца, — говорил Кабиносов, — творит предметы искусства!"
Одна из человечнейших черт русского человека — почтительная чуткость к языку и облику жизни иных племен и стран. "Мы — народ для пародов!" — утверждал Кабиносов; он усвоил туркменский язык, ладно жил среди скудного величия песков, словно пустыня была его отчизной, резво ел плов руками, сосал едкую зелень наса — табачную пыль и удало сплевывал ее, как истый туркмен; его друзьями были тучный, смешливый овцевод Джума Пальван и пастух хурды Язмурад.
До нашествия директора на колодцы Язмурад и Кабиносов-Кайгысыз вечерами развлекали пастухов воодушевленной трепотней: пастухи требовали новостей, чтобы сердце и действительность, труд, мысль не высыхали, как забытый колодец.