В годы прасоциализма на далеких пастбищах не знали радио, и газеты возникали реже, чем юный девичий месяц; а в чем радость пешей жизни у стад? Конечно, благополучие отар, сладкая вода, вечерний плов, табачные отрады — нас и чилим, добрые чарыки, брезентовый плащ или ойлик, кошма, постум, дутар — и новости! Человек, не одаренный новостями, досаднее лишенца.
"Хабар бар?" (Новости есть?) Это и призыв, и тревога надежд, и близость очарований.
У краснобороденького хабарчи Язмурада всегда был полный хурджин новостей: жизнь вечно изменчива — жизнь есть событие; уметь наблюдать ее — весенние страсти черепах и верблюдов, битвы псов, скарабеев — жуков-навозников, скорнпонов и фаланг, движение окилана — змеи-стрелы, ветра и песков, человеческих глаз и рук, старые и свежие следы — есть дар познания, чутье бытия; событие; и сила знойного беззапретного воображения творит события.
Человек создает вещи и войны, революции и особняки, всенародные связи, скиты, изуверства, истины, идеи, подлости, чудеса, небылицы; брехня должна быть вещей, небывалой, как и поэзия. Брехать народу, чтобы он хохотал и, хохоча, обновлялся мыслию и волею, — наглое развлечение, искусство бесстыжих и жизнерадостных. Пастухи, вежливо прощали грубость слова — была бы смелость вымысла, радость неожиданности.
Ель сказал Кабиносову:
— Может быть, я и вы — навоз…
— Перегной? Оставим эту болтовню!
— История меняет социальные знаки, Константин Кондратьевич, плюсы перевоплощаются в минусы — и наоборот!
— Есть древнеегипетский знак вечности.
— Некогда нам заниматься вечностью, мы стремительны, земля в страшном беспорядке, всюду сор и пыль веков, неубранность и неизвестность!
— Все есть процесс.
— Вы не даете закончить мысль!
— Разорванное мышление отвратительно.
— Он — не коммунист! — став стройным в гневе, вскричал Ель; издали, с лысого бугра, он указал на большую кибитку.
— А что оно?
— Он угнетает, он — шкура, самозванец, оборотень! Думаете, я не знал подлинных коммунистов? Нет знал и знаю! В Питере я отдался марксистской философии, я ослабел от отчаяния, сомнений, неловкой жизни, и Шопенгауэр грыз меня, как шакал, будущее казалось мне кукишем, прошлое — кровавой лужей, и был лишь один человек, который считал меня человеком; он был поврежден пытками офицерья в плену у генерала Шкуро, он испытал голое одичание, спасаясь в пустынных снегах, он плача расстрелял двух лучших друзей — одного за простодушие, другого за самовластие, он был бездетен, и любимая жена бросила его, — он добровольно уехал работать в район, где люди пожирали трупы (и до этого способны довести народ кабинетные теоретики!), и он был падежным человеком науки, когда мы познакомились, он жил безбытно, одиноко, с утра до ночи — в терпеливом мире лабораторий, — и у него всегда находились для меня хлеб и колбаса, насущные мысли, насмешка и чуткость. А что я ему? Человек. И он был подчеркнутый человек, коммунист. В кибитке же у нас сидит отребье — и смрадно дышит!
— Директор имеет право сидеть, где захочет.
— Оставьте, Константин Кондратьевич, не прикидывайтесь вахмистром, старослуживым!
— Не вижу я ничего социально преступного в том, что директор одиноко воняет в кибитке.
— Эксплуататор! Мировой прохвост!
— Вы умеете ненавидеть.
— Классовое чутье. Я хочу пользоваться дарами социализма. Я хочу быть человеком крупных знаний, больших помыслов. Я хочу неустанной человечности. Полноценная личность — бог социализма! Все, кто подтачивает или растрачивает мой кровный социализм, враги моей мечты! До революции я не знал классовой ненависти, я был ничтожен, сейчас я человек надежды, я будущее люблю, я ненавижу сволочь вчерашнего века, насильников, вельмож, воров, льстецов, холопов, паразитов, растлителей социализма!
— Артыков вас не слышит. Жаль.
— Вы обязаны обезвредить его!
— Я не укротитель змей.
— Вы — гражданин? Или беспартийный?
— Где же я вам в пустыне найду милиционера?
— Легкомыслие! Не ожидал, Константин Кондратьевич!
— А я плевал. Социализм будет — вопреки всем директорам.
— Нет, нехорошо у нас на колодцах!
— Валентин Валентинович, идея социализма есть идея, то есть познание плюс помысел, следовательно — процесс. Идея живет в нас? Жива, мы впитали ее. Мы — пролетарии пустыни, советские пролетарии, творим, обманываемся, изменяем, деремся, изобретаем, учимся, умнеем, хитрим, дабы вылепить новизну небывалого человека — его мировой мир.
— Не агитируйте меня, я зол.
— Я не агитатор, я зоотехник, рабочий человек, мастеровщинка.