– Нет.
– А разве батюшка ваш никогда не показывал вам хотя бы портрет того, кого назначил вам в мужья?
– Показывал… Даже за минуту перед смертью у него был в руках фотографический портрет Алексея…
– Не этот? – протянул Кобылкин Марье Егоровне фотографию.
– Этот, этот самый! – ответила она. – Тут и подпись.
– Да как же тогда? Ведь тут совсем другой человек ваш жених.
– Он был болен, оправился, – пробормотала та.
– Это он вам сказал?
– И он, и я сама думала так; сходство все-таки большое.
– Не скрою, сходство есть…
Кобылкин дважды позвонил. Очевидно, за дверьми знали, что значил этот звонок. Пискарь, по крайней мере, сейчас же ввел двух просто одетых людей. Это были Иоганн Ивинен и Карл Ситонен, кельнер и кучер из гостиницы на Иматре.
– Подойдите сюда! – приказал им Мефодий Кириллович, и, когда они подошли, подал им взятый у Марьи Егоровны обратно портрет и еще другой. – Поглядите, что вы скажете?
Ивинен и Ситонен несколько минут рассматривали портреты.
– Этот господин приехал к нам и ушел на водопад, – торжественно объявил Ивинен, показывая признанный Воробьевой портрет, – а этот господин, – поднял он другой портрет, где был изображен Кудринский таким, каким знала его Марья Егоровна, – вернулся с водопада.
– И я отвез его на Малую Иматру, – подтвердил Ситонен.
– Хорошо, выйдите пока, – приказал им Кобылкин, – я еще позову вас…
– Но я не понимаю, – воскликнула Марья Егоровна, – что это значит?
– Только то, – отчеканил Мефодий Кириллович, – что этот, – он показал на первый портрет, – Алексей Николаевич Кудринский, а этот, – он поднял пред глазами Воробьевой второй портрет, – Гирш Лейбович Эдельман.
Вдруг все для вдохновившегося и увлекшегося старика стало необыкновенно ясно. Он прозрел…
„Те-те-те! – даже языком защелкал Мефодий Кириллович. – Вот оно дело-то в чем!“ – Вся картина прошлого явственно встала перед его глазами.
Погибший Кондратьев нашел таинственный портрет в том самом купе, где умер Воробьев; Воробьев был только с дочерью, и разговор между ними шел о назначенном отцом для своей дочери женихе. Женихом этим был Кудринский. Вернее всего, при разговоре о нем отец или дочь держали портрет будущего родственника в руках. Когда случилась смерть Воробьева, портрет был брошен, завалился куда-нибудь и при осмотре вагона его не нашли. Так и лежал он там, пока им не завладел Кондратьев.
Это была, конечно, догадка, но догадка наиболее вероятная…
„Но что же тогда было опасного в портрете для „них“? – продолжал соображать Мефодий Кириллович, – ведь Кудринский налицо… Портрет не нужен, когда есть оригинал… Но нет, все дело в этом портрете… в нем, только в нем! А где его сыщешь?“
Кобылкин призвал к себе Пискаря и Савчука. Последнему он приказал немедленно и во что бы то ни стало привести к себе Никитина, а первому поручил навести справки во всех петербургских фотографиях, не снимался ли где в последнее время Кудринский. На выполнение того и другого поручения нужно было время. Мефодий Кириллович вспомнил, что он обещал навестить семью Ракиты, и решил сделать это немедленно.
Он в своем неизменном шарабане отправился на столичную окраину, где произошло за эти дни столько полных тайны происшествий.
Мозг старика работал все быстрее и быстрее.
„Нет, нет и нет! – мысленно воскликнул Кобылкин. – Сомнений быть не может: там хотели скрыть портрет Кудринского, и именно тот, который был у Воробьева“.
Когда пришлось проезжать мимо железнодорожного вокзала, Мефодий Кириллович решил, что необходимо ему, как он обыкновенно выражался, „подогреть себя“, заставить мозг работать сильнее, дать ему для этой работы новую пищу. Для этого он решился осмотреть еще раз тот вагон, где произошла катастрофа с Воробьевым.
Первоначальный осмотр произведен был поверхностно, ведь тогда никто не видал чего-либо подозрительного в скоропостижной смерти Егора Павловича. Тем не менее, вагон был все-таки оставлен следственными властями в качестве вещественного доказательства и даже заперт на замок в сарае.
Когда Кобылкин объявил железнодорожному начальству, кто он и зачем явился, его с почтением и беспрепятственно допустили к вагону.
В сопровождении нескольких человек вошел Мефодий Кириллович в сарай. Запертые на ключ дверцы вагона отперли, и старик живо взобрался на площадку. Там он остановился. Сердце его забилось. Все-таки, как ни привычны были его нервы, а входить туда, где, как в том был уверен Кобылкин, совершилось злодеяние, было и ему несколько жутко.
Оправившись и пошутив даже, он смело шагнул вперед и прямо прошел в купе, где умер Воробьев.
Решительно не было ничего такого, что хотя бы чем-либо могло напомнить о разыгравшейся здесь, в этой крохотной каморке, драме…
– Вот на этом диване и лежал труп! – предупредительно пояснил Кобылкину один из провожатых.
„Ага, – подумал тот, – если Воробьев мертвый лежал здесь, то и живой он сидел здесь же!“
Недолго думая, он опустился на диван и заметил вскользь:
– Мягонькие они у вас!
– Пружины все в исправности!
– То-то я и вижу.
Он стал надавливать руками на пружины, и взгляд его невзначай упал на то место, где сиденье соприкасалось с боковыми подушками.
„Там пустота“, – сообразил он, когда сунул в щель руку.
Вдруг дрожь пробежала по его телу: под пальцы попалось что-то мягкое и шелестящее. Он сделал движение и вытащил обрывок тонкой шелковой бумаги. Поднести его к свету и узнать, что это такое, было делом одного мгновения. Это был листок, который обыкновенно приклеивается к фотографиям для предохранения их от действия света. Сердце Мефодия Кирилловича радостно забилось; тайна казалась ему близкой к разоблачению.
Весь трепеща от нетерпения, Мефодий Кириллович расправил драгоценный лоскуток и даже вскрикнул от восторга – на обрывке сохранилась фамилия фотографа и даже адрес его: Москва…
– Изволили найти что-нибудь особенно важное? – спрашивали Кобылкина.
– Ничего такого, – постарался возможно небрежно ответить он, – клочок какой-то… Знаете, я по профессии с детства любопытен.
Говоря так, Мефодий Кириллович в то же время думал:
„Посмотрим, не найдем ли еще чего-нибудь“.
Он начал подробнейший осмотр купе, вскакивал на диваны и заглядывал в сетки, выстукивал стены, приказал поднять сиденья, подлез под них, потом осмотрел так же внимательно соседние купе, и чем дольше продолжался осмотр, тем все более озабоченное и в то же время торжествующее выражение принимало его лицо.
Он никому не сказал ни слова, но, уходя, приказал караулить и вагон и сарай…
„И как это раньше могло от меня ускользнуть? – размышлял он. – Теперь ясно, как попала змея в купе Воробьевых“.
Под сиденьями диванов, с обеих сторон он открыл небольшие отверстия, проделанные с внешней стороны, то есть из обоих купе, соседних с тем, где умер Воробьев. Кроме того, было еще одно отверстие, тоже внизу, довольно большое, замаскированное материей обивки.
Тайна раскрывалась все более и более…
Теперь Мефодий Кириллович старался заставить себя не думать более ни о змеях, ни о портрете – пока что нужно было разобраться в новых открытиях, – но напрасно: мозг был подогрет и работал сам, помимо воли Кобылкина.
„Ясно, ясно все теперь! – размышлял Мефодий Кириллович на пути к жилищу Ракиты. – Облава на Воробьева началась с Москвы. Оба купе, по ту и другую сторону купе старика с дочерью, были заняты охотниками. Ночью, когда все заснули, проделаны были отверстия. Змеи, а их непременно было две, по одной с каждой стороны, могли быть в кожаных мешках, так что для тех, кто держал их, они никакой опасности не представляли. Но зачем же две гадины? И это ясно. Ловкачам моим, – а нужно сознаться – ловкачи! – нужно было непременно и во что бы то ни стало уничтожить только одного старика, девушка же должна была остаться. Ее берегли. Она-то, по всей видимости, и была главной приманкой“.