«— Я прошу у вас точных сведений.
— Я постараюсь быть как можно более точным. Погода благоприятствовала только что произведенному мною расследованию: сегодня вечером шел дождь и дороги размокли… восемь копыт явственно отпечатались на мягкой глине…
— Вам неизвестны имена, не правда ли?
— Совершенно неизвестны, государь. Но один (из всадников. — М. Т.) сидел на вороной лошади.
— Откуда вы узнали это?
— Несколько волос из ее хвоста остались на колючках кустарника у опушки…»
А вот описание дуэли и поведения одного из дуэлянтов:
«— Подойдя поближе, он остановился, заняв прочную позицию, так как его каблуки отпечатались рядом, выстрелил и промахнулся.
— Откуда вы знаете, что он промахнулся?
— Я нашел пробитую пулей шляпу.
— А, улика! — воскликнул король.
— Недостаточная, государь, — холодно отвечал д’Артаньян. — Шляпа без инициалов, без герба…»
Когда же д’Артаньян говорит королю, что один из стрелявших очень волновался и просыпал половину пороха на землю, король в восхищении замечает:
«— Вы сообщаете мне удивительные вещи, господин д’Артаньян.»
И следует скромно-горделивый ответ:
«Достаточно немного наблюдательности, государь, и любой разведчик был бы способен доставить вам эти сведения.
— Слушая вас, можно ясно представить себе всю картину.
— Я действительно мысленно восстановил ее, может быть, с самыми небольшими искажениями…»
Конечно, можно усмотреть в этом эпизоде и влияние вольтеровского «Задига». И все же разговор об «уликах» и «мысленно восстановленной» картине дуэли заставляет склониться в пользу влияния более недавнего — дюпеновских рациоцинаций.
Другому поклоннику Дюпена, Герберту Честертону, больше придется по вкусу его парадоксальность, вроде диалектики очевидного и тайного, и он не раз использует игру парадоксов в своих рассказах о патере Брауне.
Были среди читателей и дотошные исследователи, которые, восторгаясь Дюпеном, уличали его (а точнее, Эдгара По) в маленьких оплошностях против реальности и здравого смысла, как сам По находил такие же погрешности в Диккенсовом «Барнеби Радже». Сомерсет Моэм утверждал, например, что несостоятельна сама посылка рассказа «Убийства на улице Морг», — немыслимо, чтобы француженка того сословия, к которому принадлежала мадам Дэспане, ложилась спать в три часа утра, да к тому же предварительно не закрыв на ночь не только окна, но и ставни. Режис Мессак справедливо указал, что сама форма ставен относится к более позднему времени, чем время действия рассказа. Критик Фоска тоже упрекнул По в неточности: если верить выкладкам Дюпена, оторванная от нижней юбки Мари Роже полоса материи, три раза обернутая вокруг ее талии и завязанная особым узлом на шее жертвы, должна была быть очень длинной, а рост убитой девушки равняться… четырем метрам. И в «Пропавшем письме» обнаружили неувязку: как это Дюпен мог видеть одновременно и лицевую, и оборотную стороны конверта — и адрес, написанный «мельчайшим женским почерком», и печать, которую ставят на тыльной стороне письма? Да и вообще, как мог он разглядеть все эти подробности на большом расстоянии и к тому же сквозь зеленые очки? Для этого надо было иметь поистине феноменальное зрение!
С той же дотошностью подходят ныне и к самому жанру, утвержденному По. Что касается дюпеновского цикла — тут все ясно: классически выдержанная форма. А как быть со знаменитым «Золотым жуком», где нет убийства? Сам Эдгар По, напомним, отнюдь не считал обязательным, чтобы преступление было связано с убийством (или с угрозой его), но последующие мастера детектива считали его необходимым. Итак, считать ли рассказ «Золотой жук» детективным? Да, здесь нет убийства, но есть тайна, есть волнующие перипетии ее разгадки, есть процесс расследования, то, что обозначается английским словом detection — «нахождение», «обнаружение». Мы вправе считать рассказ «Золотой жук» самым настоящим детективным рассказом, да отчасти и криминальным, так как и здесь обнаруживаются следы преступления, правда, очень давнего и не имеющего отношения к поступкам героев — Вильяма Леграна, друга-рассказчика, и негра-слуги Юпитера.
Легран напоминает нам Дюпена. Он тоже происходит из старинной, но разорившейся семьи. Но вот и отличие: Легран — чисто американский Дюпен, он отшельник-натуралист, живущий на пустынном острове Салливен (где в форте Моултри служил молодой Эдгар «Перри»). В глубине миртовой рощи Легран, сей новый Робинзон, построил себе хижину. Его Пятница, Юпитер, предан обожаемому массе Виллу не меньше его пса ньюфаундленда: вместе они повсюду следуют за господином. Есть у Леграна и друг-рассказчик, не склонный к полетам воображения, а, наоборот, склонный считать их у других проявлением болезненного состояния ума. Радуясь вместе с Леграном его редкой находке, необыкновенному жуку, словно отлитому из чистого золота, он все больше тревожится, наблюдая «странности» поведения Леграна…