Шпагин посмотрел на карту: Густомесов был прав. Это было настолько очевидно, что у Шпагина уши загорелись оттого, что он сам не догадался продвинуться дальше. Арефьев молчал и с хмурым видом чертил карандашом на столе, видимо считая себя непричастным к этому делу и предоставив Шпагину объясняться самому.
Густомесов укоризненно посмотрел на них и покачал головой.
— Эх, вы — учишь вас, учишь, а толку чуть! Хватки нет у вас, знаете, этакой бульдожьей, чтобы вцепиться противнику в загривок губами, — он потряс крепко сжатым кулаком, — и не отпускать, пока он пощады не запросит! Беспокойства мало в вас, товарищи! День и ночь думать надо, как бы побольше вреда противнику сделать!
— Я вот учу их, спуску, не даю, а они обижаются! — кивнул Арефьев на Шпагина, намекая на сегодняшний спор об артиллерии. — Придираешься, говорят!
Шпагин понял, о чем говорит Арефьев, и горячо ответил ему:
— Учить — одно, а ругать — другое, товарищ капитан! Тут разница есть!
— Верно, ругаться не надо, но учить надо, а если учеба впрок не идет — надо наказывать! — строго сказал Густомесов. — Говорят: война все спишет! Неверно и преступно: каждая наша ошибка — это кровь солдат, это жизнь солдат!
Арефьев давно ожидал удобного момента, чтобы снова напомнить Густомесову о пополнении, но до сих пор не решался об этом заговорить: он знал, с какой неохотой Густомесов отдает свои резервы. Теперь он решил, что такой момент настал. Он откашлялся и мрачно произнес:
— Много людей сегодня батальон потерял. Вы обещали подумать насчет пополнения, товарищ подполковник...
Густомесов подскочил.
— Откуда ты знаешь, что я не думал? Я уже подумал и решил не давать тебе пополнения. Не пришло еще время! Сколько у тебя выбыло? — спросил он Шпагина.
— Двадцать восемь, — ответил Шпагин, умолчав о трех раненых, оставшихся в строю.
— Рота еще может воевать! — решительно отрезал Густомесов.
Арефьев стал доказывать, что в других ротах тоже большие потери, что в такой решающий момент сражения держать силы в резерве не имеет смысла. Шпагин поддерживал Арефьева, он знал, почему тот так настаивает: если не получишь пополнения сегодня, то завтра, когда выдохнутся все подразделения, уже наверняка не на что будет рассчитывать. После долгих споров Густомесов наконец согласился дать Арефьеву один взвод из маршевого батальона и тут же позвонил начальнику штаба, чтобы тот выслал людей.
Наклонившись над картой, Густомесов стал что-то обдумывать, часто выстукивая костяшками пальцев какой-то энергичный мотив и нетерпеливо потирая лоб; подняв голову, он серьезно и хмуро сказал, глядя на Арефьева:
— А вообще-то дела наши не блестящи, дорогие товарищи! Немцы очень упорно сопротивляются, соседи отстали, завязли на первой линии. Твой батальон находится на самом острие нашего клина — видишь? А ты думаешь, я даю тебе взвод за твои хорошие глаза? Учти!
Вскоре прибыли командиры батальонов. Густомесов сразу же потребовал, чтобы они доложили свои соображения о завтрашнем бое.
— Мелко берете, товарищи командиры! — сказал он, внимательно выслушав обоих. — Силы свои недооцениваете! Садитесь, вместе подумаем, как дальше воевать будем! Товарищи танкисты, вы тоже сюда пристраивайтесь, действовать вместе придется!
Густомесов поднялся, крепко охватил руками стол, словно собираясь поднять его:
— Нельзя дать немцам закрепиться! Мы нанесем им удар ночью, до рассвета, — и не в лоб, а во фланг!
Говорили долго, сгрудившись над картой вокруг гильзы-коптилки, вздрагивавшей при каждом разрыве снаряда, и нещадно дымя табаком. Густомесов одну за другой скручивал из газетной бумаги толстые, в палец, и длиной в карандаш махорочные цигарки; других он не признавал, в дивизии все его и примечали по этим цигаркам: «А, Густомесов — это который цигарки в оглоблю крутит?»
Удар, который намечал нанести противнику Густомесов, был задуман дерзко, но, слушая подполковника, все верили, что его замысел осуществим. Уверенные и точные суждения командира, его смелые и обоснованные решения, его подвижные руки, зоркий и внимательный взгляд, которым он то и дело окидывал офицеров, создавали вокруг него атмосферу энергичной деятельности, заражавшей всех решимостью и желанием действовать так же смело, как он.
Откуда-то сверху, из недосягаемых высот, где царила непроницаемая тьма, опускался и густо падал на землю, медленно кружась, крупный пушистый снег, начавший идти еще вечером. Он уже одел белым легким покрывалом изуродованную снарядами землю, скрыв следы сегодняшнего сражения.