— Хорошее место! — сказал Квашнин, придвинувшись к Гридневу. — Нам все видать, а нас никто не видит!
— Смены долго нет... застыл весь, — пожаловался Мосолов.
— Смену пришлю. Смотрите внимательнее, не спите, — предупредил Гриднев. — Чуть что — сигнальте ракетами!
— Тут и захочешь — не уснешь: насквозь продувает, — усмехнулся Квашнин.
— Возьми завтра жердей и перекрой щель — теплее будет, — сказал Гриднев.
Поговорив с солдатами, Гриднев пошел в землянку. Когда он приподнял обледеневшую негнущуюся плащ-палатку, закрывавшую вход, она загремела, словно жестяной лист, слабое пламя коптилки взметнулось, затрепетало, выхватывая из темноты фигуры солдат, в углах задвигались бесформенные тени. Солдаты лежали на земляном полу вплотную друг к дружке, так что и ступить было некуда.
Гриднев пробрался к печке, где солдаты освободили для него место, снял рукавицы и протянул руки к открытой топке. Оттуда на него пахнуло горячим духом, тепло приятной волной охватило руки, забралось в рукава, закоченевшие пальцы стали понемногу отходить, и Гридневу показалось, что весь он сразу стал согреваться.
Корушкин свернул самокрутку и довольно протянул:
— Вот где благодать, ребяты! Большое дело — тепло!
Аспанов помешивал снег в помятом алюминиевом котелке, стоявшем на углях, и тянул вполголоса какую-то грустную казахскую песню. Пламя бросало на его смуглое лицо подвижный теплый свет, и в этом свете оно казалось откованным из красной меди. У огня коптилки Молев читал измятую армейскую газету: было видно, что не в одних руках она побывала.
Землянка тесная, низкая, в ней можно только сидеть. Дверью служит плащ-палатка, но маленькая железная печка дает много тепла. Никто не замечает неудобств: солдаты рады, что есть где погреться, выкурить с товарищами самокрутку, забыться на несколько часов чутким солдатским сном, выпить горячего чаю из талого снега; к тому же в этой землянке, перекрытой тонкими жердями, в сотне метров от переднего края, солдаты чувствуют себя в полной безопасности: пуля тут не достанет, осколок не возьмет, ну а от прямого попадания снаряда никуда не спрячешься, да редко оно бывает.
Гриднев спросил Молева, почему до сих пор не выслана смена на передовой пост в лощине.
Молев приподнялся. На его лице, освещенном снизу пламенем коптилки, глаза были большими и удивленными.
— Послал, товарищ старший лейтенант... с четверть часа, как пошли туда Бузгалин и Кившенко.
— Как же я не встретил их?
— Значит, разошлись с ними: вы, наверное, лощиной шли, а они напрямик...
— За этим местом внимательно смотри, Молев, надежных людей посылай: оттуда немцы могут лощиной неприметно к самой траншее подобраться!..
— Разрешите пойти проверить? — спросил Молев и вышел.
Пылаев дремал в углу землянки. Услышав голос Гриднева и желая показать, что не спит, хотя спать ему страшно хотелось, он спросил:
— Как там, все в порядке, Андрей Иванович?
— А, это ты, Юрка? Все по-прежнему. Ты спи, спи, в четыре Хлудова сменишь.
Пылаев подумал, что ему надо будет скоро вставать, выходить из теплой землянки на мороз, в метель, и по телу его пробежал холодный озноб.
«Ну ладно, впереди еще целый час в тепле!» —он поплотнее закутался в полушубок и снова закрыл глаза, но уснуть уже не мог.
Немцы вели редкий методический огонь, обстреливая наугад всю высоту: то ближе, то дальше грохотали разрывы снарядов.
— Ишь ты, завел канитель ганс: бесперечь все бросает и бросает! — недовольно проговорил Матвеичев. Он лежал среди других солдат, завернувшись в плащ-палатку и поджав под себя застывшие ноги.
Из темноты к коптилке на место Молева придвинулся Ромадин.
— Знать дает: мол, я еще тут! — насмешливо сказал он.
— Ничего, теперь сбили его с места, долго не устоит, — вступил в разговор Береснёв; он сидел, привалясь к стенке, и курил трубку.
— А зачем мы тогда окопы без конца роем? — насмешливо спрашивает его Матвеичев.
— Правило такое есть: продвинулся — закрепись! — спокойно отвечает Береснёв.
— До каких же пор все будем закрепляться да обороняться? — сердится Матвеичев. — Эх! До чего надоела эта кротовья жизнь подземная!
После боя за Изварино Матвеичев словно переродился: говорит он смело, уверенно отстаивает свои суждения. Раньше солдаты посмеивались над его строптивостью, а теперь в его упрямых словах стали замечать много толкового, верного. Никто не возражает ему, и на минуту в землянке наступает тишина.
А что, ребяты, — вдруг говорит Корушкин, поворачивая освещенное огнем радостно-мечтательное лицо к солдатам, — просыпаемся мы завтра, а войны нет, кончилась война! От радости помереть можно!