— Ты очень устаешь, Ваня? Очень?
— Привыкший.
— А ночью не боишься? Все ж ночью?..
— Светло ведь…
— Светло, аха. И соловьи.
— Какие соловьи? Я вот на Восток ездил — там соловьи!.. А тут — пигалки…
— А ты когда опять едешь?
— Через месяц…
— Подыщешь там какую-нибудь, специальность заведешь — и больше не вспомнишь… До нас ли… Греби-ко давай скорей!..
— Ты не надо. Ты, Оля, не смейся…
— Эх, Ваня… Я напишу тебе? Ладно? Ну, чего ты?.. Ты говори, говори… Чего ты?
Ваня сомлел, потерялся, губы зашевелились, забухало сердце, слились березы в белую мелькающую черту, и закричали соловьи громко, надсадно, — и выпали весла. Они заболтались в уключинах, лодка вбок пошла, а весла в воде застревали, булькали, и лодка стала кружиться на месте, потом понесло ее боком.
— Куда мы, Ваня?.. Ты греби, греби. Я не буду… Не буду. Ты говори только. Ты на меня смотри. На меня. Ну, чего ты? Я буду спрашивать, а ты говори, а, Ваня?.. Ты когда поедешь? Неужели через месяц? Ты слышишь?.. А у меня папку зовут тоже Ваней, да ты знаешь… Я с ним везде хожу, он меня зовет Лелей… Ты зови меня так, ладно?.. Хорошо, правда — Оля — Леля… Ваня? Я дурочка, да, да? Ну, скажи… Я говорю, говорю, а ты… Опять поют…
— Они ненастоящие…
— Ну и пусть… А у тебя как отчество?
— Мартемьянович…
— Ух ты!.. Здравствуйте, Иван Мартемьянович… А у тебя отец двоедан?
— Рядом не стоял…
— Я же так, так… Ты обними меня… Обними… Ну, что ты?.. Ты еще никого не обнимал? Никого?..
У Вани губы спеклись. И он думал, — то ли во сне все, то ли не во сне. Река неслась. Соловьи кричали. И ему опять страшно пить захотелось. И когда он наклонился, чтоб напиться, вдруг увидел в воде свое лицо, плечи, они зыбились, дрожали, и снова Ване стало страшно, неспокойно, что все это сон, ненастоящее — и Леля, и соловьи, и река, и синие березы, и слова Лелины, которых было ждать — не дождаться, а сейчас вот они, слушай, лови милые, нежданные, — а лодка уже давно шла сама. До одного берега было близко, к воде кусты спустились, и казалось, что они из воды растут, и она их бережет.
— Ваня? Куда мы плывем?.. А как обратно? Ты почему не гребешь?
— Я не знаю… Пускай, Леля. Пускай…
— Ты еще повтори. Ну, повтори. Повтори. Как ты меня назвал?
— Леля — Леля…
— Ну, хватит, хватит… А то надоест… Тебе надоест, Ваня?
— Что ты, Леля?.. Я тебе тоже буду писать.
— А океан какой?
— Даже не сказать. Вода, вода. Темная, в реке светлее. А утром — лучше. Солнце из воды встает. Сперва закраина вылезет, потом все, как пятак, и свет от него другой… Как вишенье вода горит.
— Ваня-я, ты б не ездил?
— Кого я здесь выроблю? А там, может, на траулер уйду… По крайней мере — в океане!
— А я как?.. — Оля смеялась, уже привыкая, что Ваня ее боится, робеет, а она уже этим гордилась, начинала любить себя за то тайное, счастливое, чего так боялся Ваня, которое не назовешь словами, не увидишь, но только приходит оно внезапно и остается.
Лодка пошла тише на повороте. Кончился поворот, и вдруг совсем широкой стала река, и если повдоль смотреть, то она как океан — нет берега, нет конца, и он — белый, глубокий — у Вани закружилась голова, и он стал курить. Соловьи сделались тише, но стало от них грустней, точно пели они где-то взаперти, не пели, а старое вспоминали, переговаривались. И Ване захотелось вдруг новых Лелиных слов, обещаний, потому что уезжал он навсегда к Тихому океану, и жить будет трудно без Лели. А она сидела тихо, только гладила его руку и пугалась его больших сильных пальцев и думала, что у них с Ваней родится дочь когда-то и назовут Лелей по маме, чтоб любил ее отец и берег, а потом они так же возьмут лодку и поедут. И когда так думала, на затылке билась жилка от крови, и становилась вся разбитая, для себя непонятная. Но смотрела на него и опять видела свою дочку, беленькую по Ване, и в глазах все белело, распадалось, и вместо реки она видела большой белый океан.