Река делалась все шире, луна все светлее, соловьи то пели, то замолкали, впереди мелькнули огоньки — новая деревня. Она прошла мимо лодки тихо, бесшумно, не говорили в улицах люди, молчали собаки, и деревня тоже стояла на берегу в березах, и дома тоже чуть не падали в воду, и если б их напугать, то упали б со страху в воду и утонули.
Опять на берегу ожили соловьи. И про них вспомнила Оля.
— Неправда, что ненастоящие… Соловьи и у нас бывают.
— Может, бывают… Ну, пусть бывают.
Ваня обнял Лелю. Соловьи закричали громче. А он думал о Леле, о своей жизни, о своей земле, по которой еще не ходил, не ездил, о своей деревне, где самые хорошие люди на свете — и Леля, и Нюра — Лелина мама, и его папка, думал о реке, о белой ночи, о том, что вот и к нему любовь пришла, а он ее боялся, только об ней думал, только видел во сне, и понял Ваня, что никуда ему не уехать из дому, все равно затоскует. И когда так решил, в душе что-то освободилось, растаяло, дышать стало легче. На воду от луны села мгла, вода покатилась совсем белая, слышней захлюпали весла, заныли уключины, а он прижимал к себе Олю, и та присмирела, стихла и думала, что плыть бы им так долго, как по Тихому океану, чтоб не приставать к берегу, чтоб никого больше не видеть, и ночь бы не кончалась, не заходила луна, не останавливалось течение. Ваня мучился, что она молчит, вздыхает, может, сердится, может, что не так, в груди опять собралась теснота, — и вдруг поднялся во весь рост, она тоже к нему метнулась, он схватил ее за локти, притянул к себе, она вся задрожала, а лодка заколыхалась, бросились от нее в стороны волны.
— Ваня, не уезжай! Зачем тебе этот океан? И здесь — океан. Гляди — воды-то… Сколько воды-то! И ты как капитан! И все тебя любят. А там? Без тебя людей — тысячи, кораблей всяких — тысячи… Теснота в океане-то…
— Ну ладно… Я и сам решил.
— Сам — сам… Ты все сам с усам.
Ваня сел на скамейку, Оля — тоже. Он замолчал, спустил пальцы в воду, им стало щекотно, усмехнулся, вспомнив ее слова. «Ты как капитан!» — опять промелькнула в памяти вся прошлая поездка в Находку и то, как первый раз увидел желтую воду океана, как вглядывался в горизонт до рези в глазах, потому что не верилось, что океан у ног, можно его потрогать рукой. А потом за неделю привык к нему, о нем забыл, только когда домой вернулся, часто мерещился ему во сне медленный шум океанской воды, только она была зеленая, под снежной пеной, и корабли плыли такие же снежные, с золотом от солнца на бортах. Потом привык к такому океану — снежно-зеленому, сонному, и сейчас, когда решил к нему не ехать, в душе что-то растаяло дорогое, но на смену пришло новое, счастливое, от которого содрогалось сердце.
— Ваня, Ваня?.. Ты говори, говори… Ну, я не знаю…
Но сама тоже молчала.
Лодка пошла совсем тихо, упало течение, потому что река стала громадной и до берега даже голосом не достать, соловьи замолчали, и понял Ваня, что он любит Лелю, и эту реку, и березы, и всех людей на свете, и будет жить он вечно на этой земле, не погаснет.
— Ваня, а теперь не поют…
— Я слышу…
— Да нет же…
— Слышу.
— А где наша Березовка?
— Я, Леля, не знаю… Мы ж как в океане…
— Теперь, Ваня слышу… Вот они… Вот они…
Лодка пошла еще тише. Начинался поворот, а океан все не кончался, уносил с собой.
ЧУДО
К Федору Дедову пришло горе…
А дни стояли теплые, светлые, рожь поспела, и комбайн Федора готов был — в поле, и руки зудели от близкой милой работы, и только что дом-пятистенник построился, проглянув на свет белой шиферной крышей, и у Васьки, сынка, резцы проклюнулись, и он съел первый в своей жизни помидор. Но все вдруг рухнуло — уехала жена Лида туда, где жила до замужества, к Черному морю, и увезла с собой Ваську.
Федор остался один в новом доме с белыми гулкими стенами, закрылся изнутри, зашагал из угла в угол, цепенея от скрипа сосновых половиц. В доме еще стояли голоса Васьки и Лиды, валялись везде мячики и автомобили, одиноко забился в угол порванный Васькин башмак. Федор потрогал его и заплакал.
Ночью еще хуже. В доме пахло сосной, тяжелым смоляным настоем от полов. Федор задыхался, все время пил воду из ковшика и пока пил — боялся, что кто-то ударит его в спину или схватит за локти. После этого умирало внутри что-то дорогое, светлое, нужное для жизни. Умирало уважение к себе, лучшему работнику в колхозе, о котором писали газеты и знала область. Теперь он ждал, что люди его осудят и бросят, раз бросили жена с сыном. Ведь от хорошего человека не уходит семья. Все скажут теперь, что вся его сила — выдумка людская.