— Все хорошо будет. Вот увидишь…
— Конечно, Женя. Все хорошо будет…
Коля ненавидел Нину Панкратову. Он забыл ее, красивую, родную в своих мыслях. Он помнил ее только насмешливой. Решил написать о ней в газете. О том, что врачиха отказалась ехать с роженицей, о том, что она всех ненавидит в Падеринке, и о том, что когда-то в школе он дарил ей синие колокольчики.
Вагончик качало на сугробах, как лодку. Лодка шла покойно, и снежное море не стукалось в ее борта. Кончилась, видно, метель. Коля подложил под голову охапку соломы и запахло от нее спелой рожью, деревенским детством, и захотелось в нее лицом окунуться, надышаться. Парень подмигнул ему, но Коля закрыл глаза, вспомнив как с Ниной Панкратовой спорил о счастье. И лицо у него запылало. Он лег на солому вниз лицом и стал про себя сочинять статью о Нине. И когда приехал в район, статья была совсем готова. Было в ней и о синих колокольчиках. И это место особенно нравилось Коле. Но когда он хотел на листах ее записать, то опять стало стыдно. Вдруг люди скажут, что он мужество свое показывает, ведь от первой же любви отрекается, а это сможет не каждый. И Коля выбросил в статье все о синих колокольчиках и о том, что три дня гостил у Нины. Пусть никто о его мужестве не догадается. А он станет от этого крепче, чтоб родиться второй раз на земле.
КОГДА ПРОШЛИ ДОЖДИ
Деревня наша стоит в бору, на отшибе. От тракта нужно километров пять до нее пешком топать. Летом ходить весело. Шел эти пять километров часа три. Только в улицу ступил — на голову дождик упал. Дождь? Смешно. Потом не до смеха: каждый день — ненастье.
Но я радовался: люди по домам засели — весь фольклор под боком. Перешел я тогда на четвертый курс института, вот и приехал домой, чтоб записать фольклор в родной деревеньке. Думал собрать много песен, легенд удивительных и составить книгу. И эта книга будет самая хорошая на свете. Прославит она мою деревню на всю страну.
Первую ночь дома не спалось. Хотелось быстрей составлять книгу. Шумел дождь, в бору стонали сосны. Потом вышел леший, испугал меня. Он стучал клюшкой по деревьям, подвывал ветру, плакал и ухал по-дикому. Выйди сейчас в бор — сердце лопнет. Меня всегда воспитывала бабушка и научила верить в домового и в лешего, в Бабу Ягу-Костяную ногу, в зеленых русалок, в огненные колесницы, которые выносятся из реки в полночь, катятся по всей земле, и кто их увидит — тому счастье привалит. Стал большим, а верить в эти сказки хотелось все больше и больше.
Кончил выть леший, и я заснул. Утром отправился к Ивану Закомалдину. Иван — самый старый в деревне, самый мудрый, веселый, песельник, сочинитель. Он все знал, все видел, прошел страну пешком вдоль и поперек, плавал на море, воевал в Маньчжурии, в первую мировую попал в плен к австрийцам, сбежал, потом строил колхоз в родной деревне, в шестьдесят лет стал комбайнером, в семьдесят — плотником, в восемьдесят — пенсионером.
Дом его стоял в конце улицы. Крышу Закомалдин покрыл дерном. Дерн пророс конотопом, и домик походил на зеленый гриб. Я постучался — не ответили. Я вошел в сенки, прислушался — тихо. Перешагнул через порог в избу: на столе котенок катается. Прошел в горницу. Закомалдин лежал в кровати, голову подпирает куча подушек, руки поверх простыни. Он повернулся ко мне на мои шаги, лоб его сморщился — вспоминал:
— А, это ты… Ну, беседуй.
— Заболели, Иван Захарович?
— Хуже… Вроде кончаюсь…
— Врача бы?
— Э-э, сыновей бы достать. Да куда уж; один в Москве офицер, второй за женой на север удрал, отлетел как от сапога подметка. — Он устал говорить, задохнулся.
В горнице — сумрак, пахнет прелой кожей, березовым листом и самим Закомалдиным. Дух от него кислый, хочется чихать. В последние годы он пас скот, стал курить самосад с одеколоном, дубить овчины, и все запахи остались в нем, впитались.
Закомалдин лежал молча, строго, лицо не двигалось, шевелились одни губы. Я струсил — вдруг он умрет сейчас и унесет с собой все песни и сказки — распадется моя книга.
Он перевел глаза с потолка на меня и спросил:
— Ты попрощаться, значит? Узнал, что кончаюсь… Только до тебя председатель колхоза, да пионеры с учителкой захаживали.
Мне стало жутко, я к окну перешел. Дождь разошелся частый, грибной. Сейчас синявки пойдут, маслята под сосенками вылупятся, потом белый гриб полезет. Из бора в открытое окно несло сыростью, в сосняке гоготали гуси, задрав хвосты, носились телята, бодались. А Закомалдин умирал. Я смотрел на его худые щеки, сухие бессильные руки и стыдился себя, здорового, плечистого, в белой выстиранной рубахе.