И всем казалось, что он поет с ними тоже, и хоровод не кончался.
Павел Фомич все сильней привыкал к такой жизни, самолюбие и гордость угасли. Да и жизнь проходила. День ко дню — год долой. Стал читать подряд книги, читал возле дома на лавочке, на виду у всех. Все календари завел. В одном на вкладку наткнулся: цветет яблоня белым цветом, и цвет горит. Загорел он в душе, пало в нее опять чудное: «Вот теперь удивлю! Будут знать Фомича!» Поехал в город, купил у одного частника семь корней антоновки. Получил за два месяца за пастьбу и все деньги всадил. Черт с ними с деньгами, зато будет у него такой белый огонь. Ни у кого в деревне не росли яблони. Видно, думали, что растут они только в тепле. Все эти годы ходил за ними, как за малыми детьми. И вдруг нынче они зацвели. По всему огороду метнулось от них белое и розовое сиянье. А люди опять вкось:
— Попотчуй яблочком, а? Жалко, что ли? Сорви, чего жмешь?
Он затаенно улыбался, припрятав на время гордость. Возле яблонь дышалось легко и свободно, забывалось прошлое, думалось, что все беды прошли, очередь — за другим. Цветы пахли сильно, таинственно, каждая яблоня походила на человека, и однажды ему зашло в голову такое стыдное, счастливое, что он побледнел. Подумалось, что они — как дочки. На рассвете к ним прилетел соловей и пел.
Казалось, что радость никогда не кончится. Жизнь разломилась надвое. Все, что было до яблонь, было случайным и горьким. И когда на лугу разжигал дымокур, прикуривал от головни папироску и закрывал глаза, то все прошлые дни казались пустыми, унылыми, и он о них сожалел. Зато все, что стало после яблонь, было светлым, ясным, и когда по утрам заходил к яблоням и в глаза бросалось белое и розовое сиянье, — цепенел от тихого счастья, озирался по сторонам, быстро-быстро моргал. А глаза тянулись все дальше, дальше, где кончались улица, последние огороды, где зеленой бесконечной каймой нарождалась степь. Мерещился такой же бесконечный сад — белая и розовая равнина. И насадил его он — Фомич! Переставал дышать, от щек отходила кровь, они серели, голова вверх задиралась, шевелились испуганно губы. Сад колыхался, плыл в глазах белой и розовой рекой, не было ей конца.
В то утро, как всегда, сменил Васька Покидов. Он приехал злой и дикий. Когда распрягал лошадь, что-то перепутывал, лошадь не стояла, он бил ее сапогом в пах и плевался. Павел Фомич заметил это, да заспешил домой. За ним была закреплена другая лошадь — Серко. У всех лошадей уши торчком, а у Серка лежмя, видно, от старости легли. Серко в глазах Павла Фомича походил на таракана. Прозвал его Таракашей.
Васька угрожал своей лошади, плевался, а Павел Фомич завел Таракашу в оглобли, затянул все ремни, бросил в ходок кошенца, так же легко бросил туда свое легкое; костлявое тело. Таракаша потрусил. Хоть и старый, а из уважения к хозяину бегал рысцой, это Фомича умиляло. Вот и теперь он приспустил вожжи, привязал к передку, — Таракаше всегда доверял. Потом крикнул привычное:
— Дава-ай пошаливай! — и закурил.
Утро было особенно хорошее. Солнце вышло в небо. На траве сгорела роса. Дорога подкатилась к Тоболу. С реки давно стаял туман, она бежала вперед длинным серебряным лучом. Попархивали над водой стрижи, пищали, высоко в небе метался бурый крестик — коршун. Фомич покачивался в ходке, представляя, как зайдет к своим яблоням. Таракаша трусил хорошо, дорога выступала ровная, и Фомич счастливо моргал, потом задремал.
Началась улица. Возле дома, точно ударили в голову, — открыл глаза. Вытянул шею. У ворот толпился народ, шумел, что-то знал. Таракаша бежал прямо на народ — плохо уже видел. Народ расступился. Я тут же впереди стоял и все слышал. Павел Фомич осторожно достал из ходка левую ногу, потом правую, хмыкнул: «Ну, что вам опять?» Ему не ответили. Он медленно расстегнул супонь, сбросил оглобли, привязал Таракашу к жердине, кинул ему кошенца. Достал папироску, спичку чиркнул, она сломалась. Руки не подчинялись, он испуганно заморгал, пригладил два раза расческой волосы, поплелся к воротам. Как только зашел за ворота, кинулся к пряслу, уставился на яблони. Они лежали на пласту. Сделалось тихо — я слышал, как гудят пчелы. Он подошел к яблоням, потрогал один свежий срез, понюхал пальцы. Какая-то пчела села ему в волосы, он смаху убил ее ладонью, заматерился. Народ ахнул: такого с ним не было. Матюки выходили смешные, шиворот-навыворот, кто-то захихикал, на него цыкнули.
Потом поднял кол, который поддерживал одну из яблонь. Пошел с ним к воротам. Народ отхлынул. Стало еще тише. Таракаша хрустел кошенцом. Кол в руках дрожал, самого его тоже поматывало. Но вышел за ворота и закричал. Голос сорвался на визг, и этот визг был всего страшней: