— За что-о-о?..
Все замерли. Он заплакал. Я видел, как слезы текли по щекам, скатываясь на шею. Он увидел меня:
— И ты, соседко, здесь. И ты-ы-ы…
Стали глядеть на меня, я кусал губы. О чем Фомич подумал — не знаю. Но он вдруг стал бормотать, бессвязно и быстро, вытирать лицо рукавом, причесываться, слова вылетали гортанные, юркие, я думал — он помешался.
— Товарищи, граждане, кина, кина не будет, прошу расходиться, прошу…
Одна щека дергалась, по другой ползла муха, глаза испуганно бегали, катался кадык. Потом что-то решив, стих, застегнул ворот.
— Ну ладно, хорошо…
Закрыл ворота, подпер их сзади колом. Народ разошелся. Только ребятишки чуть задержались — почесали Таракаше под шеей.
Он взял лестницу, подставил к сеновалу. И когда еще направлялся к лестнице — в голове поднялась месть. Он должен наказать людей за то, что они не ценили его, не признали его силу и ум — пусть узнают теперь, кого потеряли. Пусть почувствуют страшную вину свою за его смерть. Ведь наступали на золото же, а никто его не мог подобрать. Когда так подумал, стало совсем себя жаль, и в голове билось только одно — умереть.
На сеновале пахло медовым духом, валялось около центнера травы для Таракаши. Тут же висел худенький ящик.
Как он мне рассказывал, достал из ящика вожжи, поискал глазами целую толстую стропину. Нашел. Вожжину два раза продернул сверху стропины, внизу укрепил петлю. Она качнулась перед глазами тугим желтым кольцом, затихла. Причесался. От травы пахло свежими огурцами, скосили ее давно, и она подгнила. Он учуял этот веселый запах и тяжко вздохнул: «Посадить бы бахчи. Тут ведь и арбузы-то редко кто садит, ухаживать не могут. Народ…» Но эту мысль перебила другая: «Лучше поди — дыни. Где-то под лавкой есть семечко — астраханский сорт».
Он прикоснулся к веревке, она качнулась. На крышу сел скворец. Сеновал был старый, крыша просвечивала. В щель виднелись красные скворчиные лапы. Скворец запел долго и отчаянно, забыв обо всем на свете. Обрадовался, видно, теплу, солнышку, возвестил о себе. Фомич удивился, почему до сих пор ни разу скворца не поймал, не оставил зимовать. Пел бы себе вволюшку в избе. И вообще их пора приучать.
Он поднял глаза на веревку, опять стал причесываться. Скворец затих, в щели замелькало четыре лапы, — видно, подружка прилетела. Вдруг вспомнил: нужно же записку. Там сказать, что ушел из жизни из-за других. Пусть записка всех пригвоздит. Стал искать по карманам карандаш, засуетился.
А я все бегал вокруг его дома, сердце горело. Звал Фомича потихоньку, потом во все горло — никого… Плечом надавил на ворота, — как отпали. Зашел. На дверях — замок, у сеновала лестница. Я полез наверх, еле пробрался в узкую дверку. Встал на ноги и вдруг увидел Фомича. Он чуть согнулся, глядел исподлобья. Над головой качалась веревка. Перехватив мой взгляд, пригрозил пальцем:
— Об этом — ни-ни…
Я, видно, побледнел, он испугался:
— Ты что, соседко? Я ж так. Так… Пошутил… — Поглядел мимо меня, прошептал, как по лбу ударил:
— Они все еще лежат? А?
— Кто… Кто?
Но он говорил сам с собой:
— Как за малыми ребятами ходил. Сна не знал…
— Успокойся. Ну, успокойся же. У тебя еще будут яблони… Будут, будут…
— Ладно, соседко, помолчи. Ты давай помолчи. — Он заплакал. Стыдился меня, отворачивался.
Просидел с ним до вечера. Он держал меня за руку, гладил ее и все повторял:
— Ты, поди, любишь меня? А? Вижу, что любишь? Ты сам скажи… А, соседко?
— Заснул бы, Фомич?
— А-а, ладно… Как же ты забежал ко мне, как же ты забежал… Я б тебя первым яблочком угостил, потом бы в школу пришел показать. К первому сентябрю, как хорошо-то. Первоклашечки зайдут — и по яблочку… Ты слышишь, соседко? Они все лежат?..
Глаза у него были смутные, безумные, видно, голова горела. Потом внезапно задремал и уснул. Проснулся быстро, сразу увидел меня, но точно не узнал.
В тот вечер я с ним поехал на луг. Боялся оставить одного. Таракаша бежал рысцой, хвост скобкой. Вечер пришел холодный. Далеко, на краю неба, поднялись тучи. Фомич сидел прямо, много курил.
— Соседко, про веревку никому… Позор ведь. И так житья нет.
— Не скажу, чего ты…
— Как же мы их оставили? Хоть бы цветы оборвать… — он опять вытирал глаза, меня уж не стеснялся.
Тучи подходили ближе. Таракаша прибавил шагу. Ходок стало подбрасывать на кочках, подул ветер. Таракаша зашевелил ушами, замотал мордой, в глаза ему пыль летела, ветер стопорил движение. Фомич шевелился, курил, а я все представлял, как лежат сейчас в огороде яблони, ветер обдувает белый, розовый цвет, несет за ограду, разносит в прах.