— Поверь мне, Катя! Э-эх…
Кто-то захохотал за спиной. Васька испугался, присел.
— Куда орешь-то, в белый свет?
Оглянулся — человек на лошади, весь снегом оброс, у лошади глаза синеют, из ноздрей — пар. Узнал бригадира Изотова Петра. Лошадь его тоже узнал.
— Куда, дядя Петро?
— Жену встречаю… с омским будет. На машине, вишь, нельзя… Придется там ночевать. А ты?
— Невеста едет!
— Чего?
— Невеста!
— Ну, ты даешь… Да кто за тебя пойдет? Жить что ли надоело… — и ускакал вперед. Снег искрами взлетел от копыт. Вез Петра любимый Васькин конь Цыган. Ездил он недавно на нем на луг сено косить. А сейчас Цыган даже не узнал. И чуть не заплакал Васька, и опять поднялось в голове то письмо, встали Веркины и бригадировы слова и хотелось разбить чем-то тяжелым эти слова, чтоб забыть. Он стал играть, но гармошка не слушалась, а Катя больше не шла впереди, и показалось Ваське, что телеграмма, и эта ночь, и снег, и мокрый от снега Цыган — все неправда, сон, забытье, и он крикнул:
— Катя-а-а, — зажмурил глаза. Она показалась снова впереди в белом платье, и гармошка вздрогнула, запела, рванулись звуки вперед, зазвенели вверху, от Васькиного лица отлила кровь, а в музыке поднялась боль, оттого что жил он до этого дня, как во сне, вроде и не жил, а сейчас станет другим, чтоб любили его Катя и Верка, и дядя Петро, и все-все, и построит он дом, посадит сад, родится у них с Катей сын, вырастет большой, станет гордиться отцом и будут его тоже все любить. Светлела ночь. Сбоку вышла луна. Снег перестал, потеплело, дунул сырой ветер, горько запахла сухая полынь. Издалека прилетел гул копыт. То скакал Цыган. То спешил бригадир к своей жене. Где-то рядом застучал поезд, и в степи стало еще светлей.
Представил Васька, как из вагона выйдет к Петру жена, и он кинется к ней. Потом представил, как выйдет к нему Катя — и перестал играть. Он не знал, что будет, когда выйдет Катя.
Замелькали в глазах огни. Васька понял, что это уже станция и опять побежал. Скоро задохнулся, остановился, перевел дух. Гармошка, когда бежал, сильно била по спине, и спина болела. Смолк впереди гул копыт. Затих поезд. Горько запахло полынью, и он вздрогнул: вспомнились слова деда о том, что полынь к препятствию, но ласточки все равно передолят. Почему же ласточки? Где же теперь ласточки? Полынь есть, но где же ласточки? Васька стал улыбаться, думать о деде, о том, что скоро пойдет в школу, начнет читать разные книги, выполнять уроки, а потом поедет поступать в институт, и провожать его будет Катя. Придет его поезд, и Катя заплачет… Может, ласточки — это поезда? Ну, конечно, поезда, которые летают по свету, а один из них привезет Катю. Ну, конечно, поезда… — поразился Васька.
Началась станция. Вот и платформа. Она мокрая, под луной белая. Людей мало, все они смотрят на него и кивают. По радио играет музыка, очень тихо, потом поет хор. Голоса ясные, но слов не понять.
Здесь еще тише, чем в степи. До электрички — совсем скоро. Васька стал считать до тысячи. Только досчитал до половины — далеко, под самым небом, вырос огромный луч. Он ударил до самой платформы. Донесся стук колес. В глаза Ваське опять плеснулось сиянье, закружило, кинуло куда-то, и он все забыл. Только видел тот огромный луч, который рвался вперед и вперед. Он бросился навстречу, понесся, рассмотрев где-то там Катю, свою милую, ради которой перевернул себя, стал могучим и сильным. Луч обхватил Ваську, прошел сквозь него, стучали колеса, и казалось, что он куда-то летит все выше и выше. Стал кричать, замахал руками, но колеса стучали, шумел ветер и никто не услышал Ваську, кроме Кати, которая тоже летела к нему, рвалась, искала его всю жизнь и нашла.
ПОДАРИ МНЕ СИЗАРЯ
Лето стояло сухое, неспокойное, с ветрами.
Солнце пылало желтое, зыбкое, в небе — пусто и голо: ни облачка, ни птиц в вышине. В лесах березы свернули лист, ужались в росте и было их очень жаль. В такую пору я поехал в командировку. В редакции работал недавно, потому послали меня в свою деревню. Там и люди родные, и дела в колхозе знакомы.
Деревня задыхалась от зноя. Кончался июль. Над огородами дымилось марево, исчахла картофельная ботва, обмелели колодцы, в подворотнях, вывалив языки, умирали от жары собаки. Дожди шли стороной.
Дождь спустился через неделю. Начался под вечер. Я сидел на завалине у своего дома и смотрел, как кружатся сизари. Еще в детстве я выревел у матери пару голубей. Хозяин за двух сизарей заломил по-старому двадцать рублей. Цена небывалая, да рядиться я не умел. Зато теперь вся стая от тех двух сизарей.
Я любовался, как стая водит круги над крышей. Ко мне подсел Ленька — сосед, мальчишка лет тринадцати, очень худой, маленький, страшно застенчивый.