Еще по дороге в Москву польские дипломаты имели возможность убедиться в том, что им предстоит нелегкое задание. На это указывали хлопоты, связанные с получением царской охранной грамоты, притеснения со стороны русских чиновников, медленное передвижение, и, наконец, весьма ощутимые проблемы со снабжением (другое дело, что посольская свита имела поистине гигантские размеры: почти 1000 человек и 1200 коней).
Наконец, 16 октября, после тяжелой трехнедельной дороги посольский кортеж вступил в «стовратную» столицу царей. Въезд послов был обставлен очень торжественно, с особой помпой, и должен был ослепить великолепием местный народ. Говаривали будто – бы даже сам царь с домочадцами наблюдал за ним из укрытия.
Спустя два дня, начались приготовления к официальной аудиенции, и соответственно, неминуемые, с точки зрения протокола и этикета, дискуссии о посольских дарах. Затребовавший их опись пристав был отправлен с ответом: «У руки, когда в замке будем. И перечень, и дары с собою туда возьмем». Однако, вследствие настойчивых требований хозяев, упомянутый перечень был все же выдан 25 октября.
Посольская уступчивость оказалась всего лишь видимостью, потому как не упоминание в перечне царского титула дало начало дальнейшим спорам, продолжающимся в течение нескольких дней. В конце концов, аудиенция прошла 26 октября; месячную же задержку вызывали не только прения послов с царскими чиновниками, но также и начавшиеся в то время в Москве волнения. В день аудиенции дипломаты Речи Посполитой появились необычайно внушительно: после колонны из 150 пеших слуг «по шести в ряд» и 140 конных придворных, шествовала процессия прислужников, несущих дары, а за ними послы в сопровождении одетых в золотую парчу приставов.
Хозяева не остались в долгу – аудиенция переросла в демонстрацию мощи и богатства «самодержца Всея Руси», который принял послов вместе со своим сыном Федором. После торжественного приветствия, вручения верительных грамот и оглашения цели посольства – объявлении готовности Сигизмунда III заключить вечный мир, пришел черед и на целование царской руки и вручение даров.
Согласно стихотворному описанию Пельгржимовского, церемония выглядела следующим образом: «Допущенные к руке князя Московского, / Приветствовали мы самого и сына его, / Пред собою на лавке приказал нам сесть, / Опосля разговору по делу таковому/ Придворных объявили и к царской руце приложится повелели, / Солтыков меж тем дары оглашал, / Все согласно реестру, которым обладал». Правда, королевских даров не хватило, но тут же дополнительно были отысканы богатые дары самих послов для московского престолонаследника.
Лев Сапега преподнес в дар царю, среди прочих предметов, массивную златую цепь, украшенную жемчугами и драгоценными каменьями, четыре больших серебряных (позолоченных) кубка, а также коня с гусарской сбруей. Царевичу он вручил сделанную из золота модель корабля, два позолоченных кубка, а также ценного жеребца.
С более роскошными дарами выступил представитель Короны Варшицкий: среди его даров, поднесенных царю (золотой цепи, огромного серебряного кубка крышкою, двух штук такой же посуды поменьше, испанского верхового коня) был также и обитый красным бархатом паланкин с запряжкою из шести лошадей; царевич же получил большой кубок из серебра, наполненный 500 червонцами, осыпанный брильянтами кубок-наутилус и двух ценных коней – италийского джанета и турецкого верхового. Пельгржимовский «челом бил» вручая царю несколько ценных предметов утвари из серебра, а Федору серебряный рукомойник. Среди даров других участников посольства превалировала посуда из серебра, кони, ценное оружие (сабли, пистолеты) а также украшения.
Однако дружественная атмосфера аудиенции не оказала влияния на ход самих переговоров, характеризующихся взаимным недоверием и претензиями. В конце концов проект польско-московского союза, на который окружение Сигизмунда III возлагало большие надежды, оказался обыкновенной пустышкой. Единственным ощутимым эффектом этого предприятия было двадцатилетнее перемирие, начавшееся 15 VIII 1602 года, которому тоже не суждено было просуществовать долго…
Очередной поворот в польско-московских отношениях, а именно выступление Дмитрия Самозванца и связанное с этим начало Великой Смуты, привел к тому, что акт, с таким трудом выторгованного перемирия, превратился в бесполезный клочок пергамента.
Предваряющие его подписание переговоры были наполнены острыми стычками, яростными спорами, взаимными бестактностями. Справедливости ради стоит добавить, что особо преуспел в этом сам Лев Сапега. В споре с Игнатием Татищевым, известным в Боярской Думе своей горячностью и спесью, Сапега позволил себе обозвать оппонента «глупцом» и «бесчестной собакой», требуя при этом – чего, кстати говоря, и добился – от хозяев извинений за все произошедшее и вывода московского сановника из состава российской делегации.