На жатве я был похож на отца и дедушку: мне тоже не нравился серп. Он быстро утомлял меня в знойный день… А вот таскать снопы мог сколько угодно. Таскал бы, кажется, круглые сутки. Особенно нравилось увозить их с поля.
Отец научил меня, как складывать снопы в рыдванке. Снопы отвозили на ток, и там вырастала скирда выше нашего дома, под ней, в тенечке, мы отдыхали. На эту пору множество золотистых скирд вырастало в селе и вокруг села, было приятно бродить среди них и прятаться за ними. Казалось, за каких-нибудь два-три дня вырастал сказочный город с золотыми домами причудливых форм.
Город с узенькими средневековыми улочками и переулками. Город, полный колдовских чар, особенно в лунную ночь. В какой-то час посреди этого города появлялся локомобиль с молотилкой. Он начинал чихать, попыхивать дымком. Дым смешивался с упоительно-вкусным запахом молодого хлеба. Мужики толпились, хлопотали, чтобы стать в очередь для обмолота своих скирд. Возы с пшеницей и рожью выплывали отовсюду, окружали, брали в полон молотилку. А у самой молотилки кипела работа. Одни привозили на волах воду для паровика, другие волокушей отгребали обмолоченную солому, третьи, самые умелые, укладывали ее в небольшие копны, чтобы потом сподручнее было увезти ее на свое гумно.
Парни с могучей мускулатурой подбрасывали снопы на дощатую площадку. Там самые красивые и тоже сильные девки разрезали жгуты, "растряхивали" стебли, чтобы с ними мог справиться мельничный барабан. А "задавалой", то есть человеком, который направляет в барабан пшеницу или рожь, ставился человек не только самый выносливый, но и самый искусный: он должен был исполнять работу трудную, но и тонкую одновременно. Готовую пшеницу отвозили в фурах и фургонах на свои тока, где можно было ее хорошенько провеять и убрать в амбары. Механики от паровика и молотилки вертелись возле бухающих и рокочущих своих машин в огромных очках, предохраняющих глаза от пыли, в которой тонули все и вся. Один все время находился у барабана, захватывающего охапки пшеницы и направляющего их в прожорливую утробу молотилки. За молотилкой, по пяти-семи рукавам, текло зерно прямо в растопыренные мешки. Наполненные оттаскивались в сторону, а их место занимали порожние.
Муравьиная, общинная, целенаправленная и осмысленная канитель захватывала, подогревала людей. Ржание лошадей, мык волов, крики возбужденного народа, скрип и тарахтение колес, шумная беготня с мешками парней, хвастающихся своей силушкой, взвизгивания девушек от щипков ухажеров, хохот — все сливалось в пеструю картину, как бы венчающую хлебную страду на селе. Молотилка пела, захлебывалась, сердилась, когда барабанщик, или задавала, как называют его в некоторых краях, пихал в ее зубастую пасть слишком большую порцию пшеницы. Паровик, он же локомобиль, пронзительным свистом давал знать, что ему надо воды, воды, воды. v Воды и топлива, чтобы вырабатывать пар — главную его двигательную силу. Одна артель мужиков, объединившихся для того, чтобы нанять молотилку (у одного-то — кишка тонка для этого!), сменяла другую.
Тут же договаривались, кто и сколько людей может выделить, кто подаст лошадей, а кто волов. Пыль стояла до самых небес, но никто не замечал ее, потому что запах нового хлеба был той очистительной, освежающей душу силой, перед которой отступали все другие запахи, и, кажется, даже сама пыль не в состоянии была проникнуть в легкие.
Я с отцом и еще несколько человек из нашей артели отвозили зерно от молотилки. В каждом дворе нас ожидали веселые хозяйки. Поощренные их радостными улыбками, мы играючи сбрасывали мешки. Мне нравилось, когда отец скрещивал свои руки с моими, подцеплял мешок, который в таком случае не казался уж очень тяжелым. Если в каком-то дворе амбары были еще не готовы, сусеки не прошпаклеваны, мы уносили мешки в каса маре, то есть в дом для гостей, и высыпали пшеницу прямо на пол — в таком разе она попадала на самое почетное место, на что, собственно, имела полное право… Некоторые хозяйки выходили нам навстречу с кувшинами вина. Нас угощали самой вкусной едою, какая готовится лишь по большим праздникам.