У меня сложились добрые отношения с директором. Этим только и можно объяснить, что в числе трех лишь учеников, дотянувших до седьмого класса, был и я. Но и из этих трех добрых молодцев директор выделял не кого-нибудь, а именно меня. В ярмарочные дни, отправляясь по своим коммерческим делам, он оставлял меня исполнять свои обязанности либо подменять заболевшего преподавателя.
Понимал я директорские обязанности по-своему: брал в руки хлыст и обходил поочередно все классы — тишина водворялась такая, что действительно было слышно, как муха пролетит. Вел себя тише воды и ниже травы даже Илие Унгуряну, предводитель всех школьных озорников. Будучи отпетым парнем, Унгуряну все-таки был любимцем директора. Не переводился Илие из класса в класс не по причине своей природной тупости. Рано лишившись отца, он быстро отбился от материных рук и, воспользовавшись тем, что набожная родительница почти постоянно пропадала в церкви, Илие завязал все свои учебники в ее платок да так-то и держал их там все эти три года. Усердие Унгуряну полною мерою выявилось в другом — следил за чистотою в классах, прямо-таки терроризировал учеников, житья им не давал. Заслонив своею громадной фигурой входную дверь, заставлял каждого школьника показывать даже подметки ботинок или постолов: все должно быть вычищено до блеска, для этого грозный блюститель порядка готов был заставить неряху вылизать обувку языком.
Попробуй перечить ему, когда этот богатырь способен свернуть тебя в бараний рог, когда он к тому-же наделен директором почти неограниченной властью над ребятами. Такую власть Илие Унгуряну заслужил тем, что, налившись страшенной физической мощью, он пахал и засевал директорское поле, привозил кукурузные стебли, выгребал из конюшен навоз, — чистил скребницей директорских кляч, в то время как другие ученики боялись и близко подойти к конюшне.
В отсутствие директора я старался как-то наказать Илие Унгуряну за его жестокость к нам, в особенности же — за его подхалимаж. Это я потребовал, чтобы Илие развязал наконец узелок с книгами и ткнулся в них носом, чтобы извлечь хоть капельку каких-то знаний. При этом я не мог забыть, как по милости Илиё Унгуряну лишился поясного ремешка вместе с прицепленным к нему любимым ножичком. Это случилось тогда, когда директор послал нас в поле за люцерной для своих полудохлых лошадей. Носили траву охапками. Чтобы захватить побольше и чтобы было полегче, поудобнее, я увязывал свои охапки ремешком — кстати сказать, первым в моей жизни. По возвращении на школьный, то есть на директорский, двор Унгуряну схватил мою вязанку и бросил в лошадиные ясли вместе с ремешком и драгоценным моим ножичком, тут же завалив все это другими охапками и вязанками. Как ни копался я потом в яслях, отыскать свое добро уже не смог. Полдня проплакал дома. Илие нагло ухмылялся, уверяя, что это кони слопали мой ремень, а ножичек затерялся в навозе.
Теперь я осматривал новую школу, красивую, трехэтажную, с просторным школьным двором. Двор этот поглотил и поповский, и директорский дворы, старые их дома были разобраны, а заодно с ними и несколько крестьянских вместе с хозяйственными пристройками: хлевами, конюшнями, загонами для овец и коров, курятниками, винными и иными погребами; все высвободившееся пространство захватила школьная усадьба с примыкавшими к ней стадионом и другими спортивными сооружениями — беговыми дорожками, волейбольными и баскетбольными площадками, теннисным кортом. Исчезло бесследно и подворье псаломщика с его домом и многочисленными сараями, хлевами и амбарами.
Помещавшиеся в этом доме правление колхоза и сельсовет перебрались в новые здания, выстроенные по специальным проектам. Земля вокруг была тщательно выровнена, посыпана красным песком из перемолотого каленого кирпича.
Школьный двор! Он когда-то и во сне не мог мне приснитьея таким.
Зацементированные дорожки, по бокам — цветочные клумбы… мыслимо ли такое?
Где же, куда пропал, Сгинул преогромный батюшкин дом с двумя старыми липами перед ним, с вплотную прижавшимся ко двору виноградником? Где конюшни? Где поповская кухня, в которой некогда хлопотала, стряпала еду немая Аника и в которой во время войны располагалась оружейная мастерская? Называлась оружейной, а там чинилась, ремонтировалась не только боевая техника, но и шилась одежда, именно в ней военные мастера соорудили для меня китель, шинель из английского сукна и хромовые сапоги со скрипом. Где все это? Как умудрились тяжелые катки вдавить все в землю, а бульдозеры выгрести? Под слоями песка и щебня схоронить заодно суетню и беготню сельсоветского и правленческого двора, бесконечные заботы и тревоги сельского люда, борющегося с голодом, холодом, дремучим суеверием, с тяжким багажом прошлого, с замученными в мозолистых, ладонях, скомканными заявлениями о вступлении в колхоз?.. Под этими спортивными площадками, под разровненным, словно бы расчесанным аккуратно красным песком, под ровно подстриженной травкой на стадионе плакал и мой первый ремень, первый ножичек с рыбками на футляре. Там вон стояла и застенчиво улыбалась красавица Анишора, из-за которой поползли по селу худые слухи про моего отца; Анишора, проклинаемая мамой и за эту самую красоту, которую не может простить женщина женщине, и за ее, разумеется, "распущенность". Из-под мелькавших красно-белых кроссовок парней, бешено гоняющих мяч по стадиону, мне и сейчас виделись тыквы на огороде мош Иона Нани-Мустяцэ. Тыквы, что наползали на плетни и заборы, а некоторые вскарабкивались даже на деревья, цеплялись за соломенные крыши хлевов, курятника и кладовок.