Сабина беззаботно болтала с дедушкой и одновременно орудовала острым ножом, измельчая лекарственные травы. Дедушка вынес ей связки сухой ветреницы, травы татина, пожарницы. Девушка дробила их и тонким пальчиком засовывала в узкие горлышки бутылок с самогоном из винных дрожжей. Дедушка наблюдал за ее работой, как главный фармацевт на фабрике лекарств. Строго следил за тем, как бы Сабина не напичкала в бутылки своих васильков и мяты.
А она, видя его настороженность, еще и поддразнивала:
— Мош Тоадер!.. Вы не будете против, если я добавлю в ваши бутылки немножечко своих цветов?.. Ну, чуток мяты, чуток акациевых лепестков, липовых… Они тоже лечебные! Не возражаете? Могу и ромашки… Ну, как вы на это?..
— Водку с мятой лакали только купцы, коровья твоя образина!.. Дули ее из глупой гордости!.. Отхлебывали наперсток зеленой гадости, закусывали ее бубликом. — Засовывали пальцы в карманчики жилеток и орали, как будто побывали на свадьбе! А я тебе не городской бубличек с бумажными кишками!.. Я готовлю свой напиток как самое лучшее лекарство… Так что ты гляди, бесенок, не перепутай мне травы!..
Голос Сабины делается для меня похожим на Нинин. Я поглядываю, как она колдует вместе с дедушкой над его травами и бутылками, как смеется, предлагая подбросить в них и своих цветов. Испрашивала разрешения кинуть их в святую водицу — тогда, мол, она уж ни за что не испортится.
— Святая вода не портится, коровья образина! На то она и святая. Ты, сорока, знать, забыла, что эта вода из моего колодца?!
— Любая вода портится, мош Тоадер. — Любая портится, а моя нет.
— Вода, мош Тоадер, есть вода. Она всегда тухнет, когда ее долго держишь в закрытой посуде. А попы не дураки. Они святят воду в серебряном кубке, и, прикоснувшись к серебру, вода не протухает.
— Попы святят воду в моем чану у моего колодца, паршивка! В самые лютые крещенские морозы люди палят из ружей, а поп опускает большой серебряный крест в воду…
— Aral Все-таки серебряный! — торжествовала Сабина.
— А ты не перебивай старика, соплячка!.. Это вы в своих школах святите воду в серебре, а потом кидаете карандаши в мой колодец… И какой мерзавец придумал такие — не гниют даже в воде!
Сабина хихикает. А в моих ушах колокольчиком звенит далекий голосок: "Вам не нравятся цветы? Вы сомнете цветы!" Нина приносила их в кулечке из тетрадочных листиков в клетку. На дворе была зима, падал снег. Я обнимал девушку, а она могла защититься лишь этими цветами: "Вы сомнете цветы!" Я отпускал ее. Она освобождала букет от тетрадочной бумаги и стояла сиротливо и беспомощно, как ребенок. Стояла нежная и хрупкая, как и эти ее цветы.
Времена были тяжелые Даже самой простенькой еды не хватало. И без того худенькая, Нина сделалась еще тоньше, стояла передо мною, как былинка полевая. Она, конечно, не была дистрофиком. Учителям полагались кое-какие продукты. По карточкам они могли получить немного муки, жира, несколько кусочков сахара, пакетик чая, похожего больше на махорку или дедушкину измельченную ветреницу.
Иногда я боялся, что могу задушить ее своими лапищами — такой беззащитно тонкой и податливой была ее фигурка. Мне бы надо было самому приносить и дарить ей цветы. Но я не мог и думать о таких вещах: весь был поглощен борьбою с голодом, ночами просиживал в сельсовете, куда она и заглядывала ко мне А забот было, что называется, невпроворот: составление списков для распределения хлеба, организация подвод для поездки на железнодорожную станцию за зерном, мукой, выделенными государством нашему району, а районам — нашему селу. В те же дни мы завозили и семенной фонд, чтобы не захватила нас весна врасплох, с пустыми мешками и сусеками, а земля не осталась необсемененной. Среди грохота сапожищ бывших фронтовиков, среди неискоренимых запахов пропотевших тулупов, среди удушающего табачного Дыма вдруг появлялась она со своим белым кулечком цветов, и все тотчас же озарялось — так, во всяком случае, казалось мне Нина очень любила цветы, выращивала их даже зимой в комнатушке, снимаемой у бабки Сафты. Цветами были заполнены все горшочки, жестяные и стеклянные банки из-под консервов, пришедшие в негодность чугуны и кастрюли — все, где мог бы приютиться и жить цветок… не для меня ли она растила их, Нина, Нина Андреевна?! Но я был либо слеп, либо загружен работой так, что ничего не видел перед собой, кроме бесконечных списков. Одни только эти списки да питательные пункты, дрова для больницы и школы, госпитализация дистрофиков с опухшими от голода ногами и лицами поглощали все мое время, ими лишь я и был занят от зари до зари. Нужно было еще разместить по квартирам прибывающих из городов врачей, медсестер. Сквозь эту сутолоку иногда пробивался ко мне ее тревожный голосок: "Ну… а теперь… что будем делать теперь?.."