— А чего, собственно, тебе надо? — спросил Прохоров.
— Как — чего? — удивился Павел Тихонович. — Получить остальные сорок пять рублей.
— Остальные сорок пять? А не хочешь ли вернуть и те тридцать, которые ты обманом получил у капитана?
Пораженный Павел Тихонович еле мог выговорить:
— Каким обманом?.. Что вы такое говорите, господин Прохоров?..
— Не прикидывайся младенцем! — затряс реденькой седой бороденкой старик. — Ты какой обещался вырезать орнамент? Бахуса на пивной бочке. А какой вырезал? А вырезал какие-то паршивые листья и испортил мне драгоценное красное дерево. И у тебя еще хватает наглости просить у меня денег!
— Господин Прохоров, зачем же вы оскорбляете человека? — с обидой и горечью сказал Павел Тихонович. — Я действительно предполагал вырезать орнамент с пивными бочками, как вы изволили приказать. Но в пути, когда господин капитан осведомил меня, кто будет ехать в каюте, я должен был оставить эту мысль. Посудите сами, господин Прохоров, сколь был бы оскорбителен для взора мадемуазель Дэзи вид бога пьянства на пивной бочке в ее девичьей каюте! Я посоветовался с господином капитаном, и мы решили заменить сей вольный узор узором листьев виноградной лозы. Уверяю вас, господин Прохоров, такая работа и тоньше, и сложней. В чем же вы изволите видеть обман?
Это объяснение еще больше взбесило старого козла.
— Не твое дело решать, что должно быть у меня на пароходе! — заверещал он. — Я хозяин, я! Если каждый проходимец будет совать свой нос в хозяйские дела…
Он не договорил: Павел Тихонович гордо вскинул голову и, в свою очередь, закричал:
— Я — проходимец? С четырнадцати лет я возвращаю жизнь разным предметам-трудягам, что покалечились на верной службе человеку, никто в городе про меня худого слова еще не сказал, я чиню вещи даже тем бедолагам, которые и медного гроша мне за труд дать не могут, а ты, старая дырявая калоша, тунеядец, рваный хомут на человеческой шее, проходимцем меня обзываешь? Да я!.. Да ты!..
И пошел, и пошел отчитывать. А ведь раньше такой был робкий!
Прохоров сначала оторопело пялил свои подслеповатые глаза. Потом опомнился, кликнул сторожа, кучера, и Павла Тихоновича выпроводили за пределы порта.
С этого времени нашего мастера будто подменили. Раньше он был немногословен, больше слушал других да улыбался своей кроткой улыбкой. Теперь же первый со всеми заговаривал и пространно рассказывал, как бессовестно поступил с ним судовладелец Прохоров. Взгляд его синих глаз посуровел, в голосе слышалось ожесточение. Одни советовали ему подать мировому, другие же говорили, что с богатым судиться — лучше утопиться.
Однажды он сказал мне:
— Пойди-ка, Митя, в эту самую камеру, послушай, как там судят — по справедливости или абы как. Я б и сам пошел, да боюсь, чтобы в случае чего не сорваться: нервы пошаливать стали.
Я отправился в камеру судьи Понятовского. Судил он в относительно небольшой комнате, заставленной длинными скрипучими скамейками. Перед скамейками стоял покрытый зеленым сукном стол, а позади стола возвышался до самого потолка царь в золоченой раме. Свет в камере был серенький, воздух несвежий, к чему бы ни прикоснулся — на пальцах оставалась пыль. На скамьях сидело десятка полтора людей. Одни разговаривали шепотом, другие громко и свободно, как у себя дома. Были тут и торговцы, и домовладельцы, и подрядчики — словом, разный народ. О судье говорили, что он судит, как на него найдет: иной раз и справедливо, а большею частью, особенно когда бывает «под парами», такие выносит решения, что диву дивятся и истцы, и ответчики.
— Хоть бы он сегодня трезвый был! — донесся до меня шепот какой-то убогой старушки.
— А ваше дело каким идет? — спросил ее плешивый, по-актерски бритый мужчина в потертом пиджаке и не-свежем галстуке.
— Кажись, третьим.
— Ну, до третьего, может, и продержится.
Из боковой двери вышел угреватый молодой человек в короткой тужурке и стоптанных ботинках.
— Суд идет! Прошу встать! — крикнул он начальническим голосом.
Вслед за ним в камеру вошел пожилом щуплый человек в обыкновенном костюме, но с бронзовой цепью на шее; цепь заканчивалась на груди овальной бронзовой бляхой. Он стал у стола и просто, по-домашнему сказал:
— Так-так, приступим к разбирательству дел. Много накопилось, много. Но мы их все рассмотрим и вынесем надлежащие решения. Вот тут, с правой стороны, дела у меня будут еще не разобранные, а с левой… Или нет, лучше разобранные я буду класть в кресло, под себя, а то как бы не спутать… — Он взял из стопы папок верхнюю. — Ну-с, по указу его императорского величества слушается дело… по иску купца третьей гильдии Карнаухова Михея Петровича к мещанину Золотухову Василию Ивановичу о девяноста трех рублях. Карнаухов и Золотухов, подойдите к столу.
Краснощекий, бородатый Карнаухов и рябой, с бельмом на глазу Золотухов стали по обе стороны судьи. Они почтительно отвечали на его вопросы и ожесточенно, со злобой пререкались друг с другом, а угреватый молодой человек, примостившись к краешку стола и пыхтя от натуги, строчил что-то на листе бумаги.
— Ну, довольно! — сказал судья. — Значит, не хотите миром уладить дело? Удаляюсь для вынесения решения.
Он ушел. За ним с листом бумаги в руке и карандашом за ухом пошел и его письмоводитель. Минут десять спустя оба вернулись. Пуча глаза, письмоводитель крикнул:
— Суд идет! Прошу встать!
Судья прокашлялся и принялся читать:
— По указу его императорского величества мировой судья седьмого участка, разобрав дело по иску ростовского-на-Дону купца третьей гильдии Карнаухова Михея Петровича к мариупольскому мещанину Золопхнутову Ва… — Он запнулся и укоризненно сказал письмоводителю: — Какому Золопхнутову? Золотухову, а не Золопхнутову. Экий ты, братец!.. — Угреватый виновато поморгал судья продолжал: — Так вот, к Золотухову
Василию Ивановичу о девяноста трех рублях и принимая во внимание все обстоятельства, постановил: удовлетворить иск купца Карнаухова и взыскать в его пользу с мещанина Золотухова сорок девять рублей. Что касается остальных сорока четырех рублей, то за недоказанностью разбития сосуда с прованским маслом именно мещанином Золотуховым, а не вследствие случайного падения с прилавка на пол, во взыскании их с мещанина Золотухова в пользу купца Карнаухова отказать.
Судья положил папку с разобранным делом под себя в кресло, взял из стопы папок следующее дело и занялся его разбирательством.
По мере того как уменьшалась стопа папок с неразобранными делами, судья все дольше задерживался в комнате, где писал решения. Щеки у него багровели, язык заплетался. Когда он шел от двери к столу, бляха на его груди раскачивалась, как маятник стенных часов.
— Так-так, — сказал он, подложив под себя папку с разобранным делом и беря из стопы другую. — Будем слушать дело по иску титулярного советника Чернохлебова Семена Кузьмича к коллежскому регистратору… Гм… Как же так? Я же, кажется, сегодня… это дело… уже разбирал… А почему оно на столе?.. Почему… не подо мной? Забыл положить, что ли… Гм… Ну, на сегодня хватит… Надо и себя пожалеть. Хватит… Остальные дела… откладываются… до… повестки… Да, ждите повестки…
Человек с рукой на перевязи вскочил и принялся жалобно просить:
— Господин судья, ваше высокородие, окажите божескую милость, разберите мое дело… Третий раз откладываете… Что ж это такое!.. Как дойдете до моей папки, так вы, извините, уже в полной пропорции… Нет никакой возможности больше ждать. У меня дети, есть-то надо, а с одной рукой как заработать! С одной рукой только на паперти стоять… Пусть уплатит обидчик мой за увечье, не виляет хвостом…