Я развернул открытку и снова прочел, что написал этот Шекспир: «Но если о тебе при этом вспоминаю…» Мальчишки и девчонки, которые спали сейчас в нашей норе, были моими друзьями. Я вытащил карандаш и стал записывать все, что произошло со мной. Много лет прошло между «тогда» и «сейчас», и я еще не раз возвращался к этим записям, но тот момент, когда я сидел на вершине скалы с самодельным календарем в руках, кажется мне самым важным. Я писал до тех пор, пока не заледенели пальцы. Тогда я спустился вниз — наши оленьи шкуры манили меня, обещая тепло и сон.
Прошло не так много времени после «валентинки», которую принесла Крапинка, как я получил новый подарок. Лусхог притащил его из очередной пиратской вылазки и торжественно извлек из мешка, точь-в-точь Санта-Клаус под рождественской елкой:
«А вот это — тебе! Настоящее сокровище. Предел желаний! Места сколько угодно. Чудо из чудес, к тому же — сухое. Бумага».
Он вручил мне переплетенную черную тетрадь, из тех, которыми пользуются школьники, с разлинованными страницами — чтобы строчки выходили ровными. На первой странице было написано название школы и — большими буквами: «Тетрадь для упражнений». На задней обложке, очерченное прямоугольником, выделялось предупреждение: «В случае ядер-ной атаки закройте шторы, ложитесь на пол под парту, обхватите голову руками и не паникуйте». Внутри, на обороте обложки, владелец тетради написал свое имя: Томас Макиннс. Страницы были испещрены его неразборчивыми каракулями, нацарапанными ржавокоричневыми чернилами. Насколько мне удалось понять, тетрадь заполняло начало какого-то рассказа, который на последней странице прерывался словами: «Продолжение следует». Я много раз пытался читать это произведение, но его сюжет неизменно ускользал от меня. Но это не имело значения: неведомый литератор, по какой-то, известной ему одному причине, писал только на одной стороне листа, оставляя другую чистой! Это была несомненная удача. Я перевернул 88-страничную тетрадь вверх тормашками и стал писать на чистых страницах в направлении, противоположном рассказу Макиннса, назвав свое антисочинение: «Записки натуралиста, живущего в глухом лесу, дополненные зарисовками». Дневник лучших лет моей жизни.
Календарь позволял мне следить за временем, которое без него протекало бы совершенно незаметно. Я годами лелеял надежду, что за мной придут и спасут, но никто не приходил. Я начал принимать жизнь такой, как она есть, отчаяние то наваливалось на меня, то вдруг таяло, как тени облаков. Все эти годы были наполнены счастьем, которое дарили мне мои друзья, я взрослел умом, но внешне оставался все тем же мальчишкой.
В середине марта в наши края начала возвращаться жизнь: снегопады прекратились, начал таять лед, из земли полезла зелень, над ней зажужжали всяческие жучки, прилетели птицы, появились рыбы и лягушки. Весна вернула нам жизненную энергию, а удлинившийся световой день подарил возможность совершать более длительные вылазки. Мы выбросили провонявшие за зиму шкуры и одеяла, сняли куртки и обувь. В первый день мая вдевятером мы отправились к реке, чтобы помыться и смыть паразитов, поселившихся в волосах. Бломма стащила кусок мыла из туалета на автозаправке, и мы измылили его до размера горошины, отскабливая грязь. А потом лежали на галечном берегу, розовые, голые, чистые и благоуханные.
Вдруг появились одуванчики, а за ними — стрелки дикого лука. Наша Луковичка расцвела. Она тоннами пожирала и вершки, и корешки, ее губы и зубы стали ярко-зелеными, от нее за сотню метров несло луком, но она была счастлива. Смолах и Лусхог варили из одуванчиков вино. Мой дневник превратился в своеобразное учебное пособие по ягодологии: в июне появилась земляника, потом черника, за ней — крыжовник, бузина и так далее… На краю леса, рядом с нашей скалой, мы с Крапинкой обнаружили заросли малины и провели в ее колючих кустах много незабываемых часов под жарким июльским солнцем. Ежевика созрела последней, и когда она появилась, я загрустил, потому что это означало, что лето кончилось.
Среди нас было несколько любителей насекомых, но даже они разделялись на группы по вкусовым предпочтениям и методам ловли. Так Раньо ел только мух, которых вытаскивал из паутины. Бека жрал все, что ползало, летало, извивалось или прыгало: колония термитов в гнилом бревне, куча слизняков в болоте или червивый труп какого-нибудь животного — ему нравилось все. Неподвижно сидя возле костра, он ловил ртом ночных бабочек, когда те пролетали рядом с его лицом. Чевизори тоже любила насекомых, но она никогда не ела их сырыми. Иногда я тоже присоединялся к ней, и мы ели высушенных на солнце жуков и личинок, напоминавших по вкусу бекон. А вот сверчки мне не нравились, лапки их застревали в зубах. Не мог я есть и муравьев, особенно живых — они кусали язык, горло и пищевод, пока не дохли в желудке.