Я глухо застонал, прижал к себе своего сына и почувствовал, как сильно бьется его сердечко.
Глава 32
Крапинке нравилось смотреть на воду. Когда я вижу реку или ручей, я сразу вспоминаю о ней. Много лет назад я случайно увидел ее сидящей на отмели, по пояс в воде. Она поджала ноги, и вокруг ее обнаженного тела кружились маленькие водовороты, а солнечные лучи ласкали ее плечи. В обычных обстоятельствах я бы запрыгнул к ней в ручей, и мы стали бы плескаться в нем, брызгаясь и хохоча, но меня вдруг околдовала грация ее шеи, рук, плеч, контур ее лица… Я не мог сдвинуться с места. В другой раз, когда люди устроили фейерверк на берегу реки, мы все вместе смотрели его из прибрежных кустов, и я заметил, что ей больше нравилось не то, что происходило в небе, а то, что отражалось в воде. Мои друзья стояли задрав головы, а она любовалась отсветами, бегущими по волнам, и огненными искрами, танцующими на гребешках волн. С самого начала я интуитивно догадывался, куда она могла пойти, но тот же самый страх, который не позволил мне перейти реку, удерживал меня от прямого ответа на этот вопрос. Только вода могла привести меня к Крапинке.
Дорога в библиотеку никогда еще не была такой скучной и долгой, как во время моего первого возвращения туда после ухода Крапинки. Все изменилось с тех пор, как мы расстались. Лес был редкий, всюду валялись ржавые консервные банки, стеклянные бутылки и прочий мусор. В наш подвал за все ли годы никто ни разу не заходи-!. Все книги лежали там же, где мы их оставили, только края их обгрызли мыши. Подсвечники и кофейные чашки были полны мышиного помета. Томик Шекспира был засижен чешуйницами. Стивенс разбух от сырости. При тусклом свете свечей я принялся за уборку, смел из углов паутину, разогнал сверчков, а потом завернулся в ветхое одеяло, которым когда-то укрывалась она, и уснул.
Шум наверху подсказал, что наступило утро. Работницы библиотеки входили в здание, половицы скрипели под их ногами. Я представлял себе, как это все происходит: они заходят, здороваются друг с другом, садятся на свои рабочие места и сидят там весь день до вечера. Прошло около часа, и начали приходить посетители. Я тоже взялся за работу. Смахнув пыль с тетрадки Макиннса, я перечитал все, что там было написано, потом достал из разных углов все свои разрозненные записи, заметки и рисунки и стал раскладывать в хронологическом порядке. Конечно, многое было потеряно при нашем скоропалительном бегстве из первого лагеря, что-то осталось под завалами в шахте, и я понял, что предстоит тяжелый труд, если я хочу все вспомнить и свести воедино.
Когда библиотекари ушли, я открыл потайной люк и вылез наверх. В отличие от прошлых разов, у меня не было желания выбирать новую книгу, мне нужны были письменные принадлежности. На столе директора библиотеки я нашел настоящее сокровище: несколько желтых блокнотов и столько авторучек, что хватило бы на всю оставшуюся жизнь. В качестве компенсации я возвратил на полку книгу стихов Уоллеса Стивенса, которую они наверняка давно считали бесследно пропавшей.
Слова сами лились с конца пера, и я писал, не останавливаясь, до тех пор, пока не заныла рука. Я начал с конца. Описал день, когда ушла Крапинка. Затем, перенесшись во времени назад, вспомнил день, когда я понял, что люблю ее. Потом долго рассуждал о том, каково это — взрослому человеку жить в теле маленького мальчика. На серед ине абзаца, в котором я описывал желание, я вдруг остановился. Что было бы, если бы она позвала меня с собой? Скорее всего, стал бы отговаривать ее, умолял остаться, говорил бы, чего у меня недостаточно мужества для этого. И еще одна мысль терзала меня. А вдруг она не хочет, чтобы я ее нашел? Вдруг она убежала из-за меня? Что, если она догадывалась о моих чувствах? Я отложил ручку в сторону… Как бы я хотел, чтобы она была сейчас здесь и разрешила все мои сомнения.
Следующие полгода я жил между лагерем и библиотекой, пытаясь описать историю своей жизни. Зимняя спячка приостановила этот процесс. Я спал с декабря по март. Но прежде, чем я вернулся к своей книге, она сама вернулась ко мне.
Однажды утром, когда я грыз засохшую овсяную лепешку, запивая ее несладким чаем из древесной коры, ко мне с официальным видом подошли Смолах с Лусхогом и сели напротив меня. Почему-то я сразу понял, что разговор будет трудным и долгим. Лусхог ковырялся прутиком в палой листве, а Смолах делал вид, будто изучает игру света в листве дерева, под которым мы сидели.
— Привет, парни. В чем дело?
— Мы были в библиотеке, — сказал Смолах.
— Лет сто туда не ходил, — добавил Лусхог.