И вот началось собрание.
Пришли все: и члены аварийной комиссии, и администрация завода, и представители заказчика, и, конечно, испытатели. Не было только Волчка.
Прозевал, прозевал я его, запоздало сокрушался Аргунов. А ведь в нем был заложен талант исследователя. Талант? Да, именно талант, только еще не раскрывшийся, мечущийся. Каждый испытательный полет — поиск. И Валеру отличала именно эта черта поиска, хотя иной раз он и срывался, за что в конце концов и поплатился. Его надо было вовремя одернуть, поставить на место…
Правда, тут было и другое. Индустрия производства порой настолько безжалостна…
План, план, план. Надо, надо, надо.
Струев тоже откалывал номера, да такие, за которые его следовало бы отстранить от полетов и взгреть как следует. Его и отстраняли, но, когда план прижимал, снова допускали к полетам. Ограничивались словами, полумерами.
Волчок, понятно, все видел и, как старательный ученик, быстро усваивал: раз Струеву все сходило с рук, почему ему не сойдет? Зато весь на виду. Ахтунг, ахтунг, в воздухе — Волчок!
Не чересчур ли рано он попытался взять быка за рога?
Аргунов понимал, что дело не в ошибке. Волчок был слишком пилотажным летчиком, чтобы допустить на петле грубую ошибку. Тут таилась какая-то другая причина. Но какая?
На пилотаже машина вела себя не совсем понятно: скольжение, более задняя центровка — все это и создало предпосылку для срыва машины в штопор. Возможно, так оно и случилось. Но даже если Волчок и допустил ошибку на пилотаже, то грош цена боевому самолету, если он такой «строгий». В строевой части ведь на нем придется летать не испытателям, а рядовым летчикам.
Теперь что скажет комиссия!
Все затаенно ждали, а пожилой, с аккуратной бородкой человек неторопливо раскладывал на столе бумаги.
Это был председатель комиссии Климов. Перед ним лежал протокол комиссии, но читать он не стал, а заговорил ровным, чуть глуховатым, бесстрастным голосом:
— Расследование обстоятельств аварии мы провели довольно быстро и, я бы сказал, успешно. Сохранились остатки самолета и, что самое главное, самописец. Ценные показания дали и очевидцы. Самолет прошел на высоте пятьдесят метров со скоростью девятьсот тридцать километров в час и пошел на петлю. В верхней точке фигуры у него была зафиксирована скорость четыреста двадцать пять километров в час. Затем самолет сделал левую полубочку и вошел в плоский штопор. В верхней точке петли зафиксирован повышенный коэффициент подъемной силы, значит, испытатель перетянул ручку управления, и это явилось причиной попадания на закритический режим. За две с половиной секунды до столкновения с землей двигателю были даны полные обороты, и на высоте сорок метров летчик катапультировался. Комиссией установлено, что отказа в работе материальной части не было. Причина аварии — ошибка летчика в технике пилотирования.
«Вон оно что, перетянул ручку», — пронеслось в голове Аргунова.
А Климов продолжал:
— Сопутствующие причины: организация летной работы на ЛИС поставлена недостаточно четко, а дисциплина полета оставляет желать лучшего. Самолет совсем новый, мало знакомый даже испытателям конструкторского бюро, а летчики завода выделывают на нем выкрутасы. Отмечаю полную несостоятельность руководителя полетов Денисюка. Кроме того, летно-испытательный комплекс не отвечает требованиям документов, летная служба захирела, авария, таким образом, уже назревала.
Потом один за другим выступали представители служб, высказывая наболевшее.
— Мне кажется, нас должен насторожить сам самолет, — сказал главный инженер завода. — Где-то недоработочка чисто конструкторского порядка. В этом еще разобраться надо…
— В случившемся есть доля вины и моей группы, — признался начальник летно-эксплуатационной группы. — Я, как начальник, не вошел в контакт с испытателями. Также бездействовал и методический совет.
Несколько раз поднимал руку Суматохин, пока ему не дали слова.
— Руководитель полетов? — с места в карьер начал он. — Нашли-таки стрелочника! Но ведь не он делает погоду на ЛИС! Ему, как ни странно, у нас отвели роль диспетчера: он дает только взлет-посадку. Всем же остальным напропалую командует Востриков. «На старт!» — и поехали. Нет ли, есть ли погода… И еще: раз самолет сорвался в штопор при скорости четыреста двадцать пять километров в час, то возникает вопрос: почему? На прежнем самолете я в верхней точке петли видел скорость двести — и ничего, самолет прощал. Я лично считаю, что первопричиной срыва все-таки является более задняя центровка, не гарантирующая безопасности пилотажа вообще…