Обычно, когда предстояло лететь на спарке, испытатели шли вместе переодеваться, вместе заходили в диспетчерскую, вместе торопились на стоянку.
Струев переоделся и ушел к самолету раньше. Впрочем, Суматохин не огорчился. Чем шагать рядом, слышать его тяжелое дыхание и видеть, как Струев морщит, будто чем-то недовольный, свой нос, — лучше уж одному!
В Струеве Федора раздражало все: и пятна на шее, когда тот был не в духе, и привычка тяжко вздыхать, и даже его уши, маленькие, точно обкусанные сверху. А с тех пор как Струева «водрузили на коня», как с горечью шутил Волобуев, у него даже манера говорить изменилась — теперь он выражал свои мысли подчеркнуто неторопливо, обдумывая каждое слово, как бы остерегаясь, что его могут, не дай бог, поправить.
Суматохин от негодования скрипел зубами.
Аргунов тоже все видел — чересчур заносит Струева, — но понимал: в данной ситуации обижаться на него не стоит.
— Побереги, Федя, свои нервы для особого случая в полете, — успокаивал он Суматохина.
— Это и есть особый случай! — кипятился Федор. — Особый случай в жизни! Как ты, Андрей, можешь быть таким хладнокровным? Ведь Струев, чуть что, как прокурор: в Воздушном кодексе, параграф такой-то, страница такая-то, сказано… И давай молоть языком! А вы с Жоркой словно воды в рот набрали. Эх, перевелись летчики!
Такие взрывы у Суматохина в последнее время повторялись все чаще. А сегодня он так и заявил Аргунову:
— Уйду я от вас! Брошу директору на стол заявление — и на все четыре стороны!
— Успокойся, — сказал ему Андрей. — Никуда ты не уйдешь.
Федор еще издалека увидел, как Струев медленно, со значимостью, поднимался по стремянке, как он занес через борт ногу, будто позируя перед объективом, как неторопливо сел, позволяя механику привязать его ремнями.
«Посиди, посиди, дружок! — злорадно думал Суматохин, приближаясь к самолету. — Ты хоть и начальник, а командир-то экипажа на этой спарке я…»
Он выслушал доклад механика о готовности самолета к полету, и хотя не в его обычае было справляться о заправке горюче-смазочными материалами, однако, чтобы «потянуть резину», спросил нарочито громко («Пусть Лев Сергеевич знает, какой я пунктуальный»):
— Какая заправка?
Механик удивленно посмотрел на испытателя:
— Полная, Федор Иванович.
— А сколько масла?
— Под завязку.
— А ну открой пробку.
Присутствующие авиаспециалисты переглянулись: что это с Суматохиным?
— Ну, если не доверяете… — обиженно пробормотал механик и, достав из кармана отвертку, полез на крыло.
— Доверяй, но проверяй.
— Это ваше право.
Федор без интереса взглянул в горловину бака, махнул рукой:
— Закрывай.
Струев нетерпеливо постукивал пальцами по борту кабины: сколько, дескать, можно ждать?
«Ничего, подождешь», — ухмыльнулся, отвернувшись, Федор.
Потом он осматривал самолет так, как это требовалось по инструкции, с такой скрупулезностью, которая приводила в изумление наземников: какая муха укусила Суматохина?
Расписавшись в ведомости, Федор еще постоял, вглядываясь в черные облака, проронил озадаченно:
— Видать, грозовые.
— Скоро ты? — не выдержал наконец Струев.
— Не на свадьбу, успеем.
Он неторопливо забрался в кабину.
— Доложите погоду, — попросил руководитель полетов, когда машина взлетела.
— Понял, — ответил Федор.
Самолет летел под облаками, едва не задевая их фонарем кабины.
— Докладываю. Нижний край триста метров. Облачность десятибалльная. Видимость три километра. Вхожу в облака.
— Передайте вертикальный разрез, — прозвучало в наушниках.
— Понял, перехожу в набор.
В кабине с первых же минут стало мрачно, как в сумерки. Усиливалась болтанка.
Струев, до сих пор хранивший молчание, подал голос:
— Давай вниз.
— Зачем?
— Не нравится мне эта погода. Как бы в грозу не угодить.
— Какая гроза? Ты слышал доклад метеобога?
— Синоптик мог ошибиться.
— А карту-кольцовку смотрел?
— Я тебе говорю — вниз! — Струев повысил голос.
— Не могу. Руководитель полетов просил доложить вертикальный разрез.
Самолет будто запутался в угрюмой толще облаков, его бросало с крыла на крыло, но Федор, не отрывая взгляда от авиагоризонта, продолжал упрямо набирать высоту. Только на десятикилометровом удалении от земли облака как бы расступились и выпустили из плена спарку.
Струев нажал на кнопку внешней связи:
— Я — 607-й, докладываю погоду. Нижний край двести девяносто метров. Видимость под облаками три километра. Верхняя кромка облаков десять тысяч метров. Ложусь на курс.