Посреди первой комнаты, попросторнее и почище, находился большой серый диван с коварно сокрытыми под покроем пружинами, которые ночью безобразно впивались в бока Славика своими кусачими закруглениями. Собственно, диван был главной и единственной достопримечательностью. Еще у окна стоял небольшой круглый столик, но не было стульев. К этой комнате вплотную примыкала кухня (справа), представляющая совсем уж жалкое зрелище - над пошкрябанным пятнистым рукомойником нелепо торчал кривенький ржавый краник, извергающий по необходимости жидкую струйку изжелта-буроватой воды; впрочем, раковина ее все равно не пропускала, так что во избежание наводнений кран открывался только утром, чтобы почистить зубы. Тут же лежали паста "Санторин", кусок мыла и красная щетка, расположившиеся на прямоугольной подставке слева от рукомойника. На ней чуть в стороне стоял и трехлитровый бутыль с молоком - запас его питья на день. Поскольку площадь «кухни» была не больше площади сарайчика, то ничего больше она не вмещала. Только внизу, на потрескавшемся полу, ютилось зеленое ведро для мусора. Сами продукты - хлеб, лук, несколько больших зеленых огурцов, горбатый кусок сыра - находились на уже упомянутом круглом столике, завернутые в газету «Вечерняя Одесса», любимую газету его матери. Нужник находился во дворе, за углом, окруженный зелеными побегами, словно увенчанный ими.
За проведенное тут время Славик не только почернел, как заправский негритос, немилостиво обласканный лучами знойного самодовольного солнца; он успел привыкнуть к своему положению, стал спокойнее воспринимать свершившееся. Уже не чувствовалось безысходности: изнурительная ноша беглеца, взваленная на плечи, не стала легче, но ее стало легче нести. Делать здесь практически было нечего, поэтому он невольно много думал о разных вещах и даже с удивлением начал открывать в себе что-то вроде философского зрения. Да, ему не повезло, но он сам во многом виноват - так чего, спрашивается, обижаться на всех сразу? Кроме того, он не в армии, а это и есть самое главное. В настоящий момент его мать как раз обхаживала декана, чтобы тот зачислил его обратно, пусть на каких-то условиях. Он очень сильно надеялся, что это возможно. И что он сможет вернуться к нормальной жизни. Честное слово, больше подобных ошибок он себе не позволит. Будет грызть «гранит науки», как псих, до пятен перед глазами. Только бы поскорее...
Впрочем, Славик размышлял не только об армии. Он думал еще и о своей матери, об отчиме, о музыке, которую он будет писать, когда станет взрослым. Кстати, его отчим никогда не понимал и вряд ли сможет понять его устремления. Для него «пиликанье», как он говорил, когда Славик возвращался с музыкальных занятий, оставалось «пустым делом». Славик имел все основания подозревать, что Анатолий Степанович не без удовольствия встретил бы его уход в армию, «как бывает у пацанов твоего возраста». Все же винить его было сложно. Славик мешал его отношениям с мамой, был лишним ртом без собственного источника дохода. Отчим в общем-то был корректен с ним и не позволял себе таких замечаний даже пьяным (потому что хорошо знал, что мама встанет горой за Славика), но его взгляды были порой красноречивее слов. Что поделать, не сходились они с Анатолием Степановичем характерами. Но и противостояния между ними не было - мама такого бы не потерпела (себе она еще могла позволить сесть на голову, но сыну... тут ее выбор был бы явно не в пользу новоприобретенного мужа, и тот отлично это понимал). А Славик, как вы уже прекрасно поняли, не был воинственен по натуре. Даже «войнушки» в детстве не любил, предпочитая тихо сидеть с книжкой, нежели с воплями носиться по улице. Оттого и очки быстро надел, получив от сверстников-школьников обидную кличку «Жаба».