Я беседовал на мостике с Уитменом и Лафоном, как вдруг наш разговор был неожиданно прерван какой-то суматохой в носовом торпедном отсеке.
— Убирай его отсюда! Сейчас же убирай! — кричал человек, которого не было видно. — Меня не интересует, что ты с ним будешь делать, но чтобы здесь его не было!
Это был голос Рэя Эйтена. Вскоре из люка показалось смеющееся лицо Джона Медальи. Он держал в руках пакет с мясом полярного медведя, которое нам подарили накануне.
— Мы пытались заставить Эйтена поджарить это мясо, — хихикал Медалья, — а он, взглянув на него, прогнал нас из камбуза. Больше того, он велел немедленно убрать его из холодильника.
Медалья положил пакет на палубу и открыл его. Испуская неприятный запах, оттуда выкатился большой кусок жирного мяса.
— Сейчас, разумеется, мы можем не есть это мясо, — ободряюще сказал Уитмен, — но это хорошая пища, если вы голодны.
— Надеюсь, я никогда не буду настолько голоден, — сказал Медалья и выкинул мясо за борт.
Оно погрузилось на четыре с половиной метра и повисло в плотном слое воды, как в воздухе.
— Посмотрите! — воскликнул Медалья. — Даже океан не желает принимать его.
Незадолго до ужина мы погрузились и продолжали свой путь, надеясь в течение ночи пересечь хребет Ломоносова. Около одиннадцати часов вечера Арт Моллой, наш специалист по изучению дна океана, пригласил меня в центральный пост.
— Мы подходим к хребту Ломоносова, — сказал он, показывая на рекордер эхолота.
На широкой двигающейся бумажной ленте появились очертания подошвы хребта Ломоносова. Лодка приближалась к нему со скоростью шестнадцать узлов. За час мы пересекли эту горную цепь и снова легли на курс к полюсу.
Всю ночь и следующее утро мы шли вдоль хребта на север зигзагообразными курсами. Перо рекордера эхолота еще раз вычертило профиль высоко поднимающихся утесов и причудливых долин, над которыми мы проходили.
Хребет Ломоносова подходит близко к полюсу, а затем начинает постепенно отклоняться влево и проходит в шестидесяти милях от него в сторону Аляски. Так как нам хотелось еще раз посетить полюс для проверки показаний некоторых наших приборов, в воскресенье после полудня мы оставили хребет и взяли курс на Северный полюс. Вспоминая, как трудно было найти подходящее место для всплытия в наиболее близкой к полюсу точке в прошлый вторник, мы не спеша, двенадцатиузловой скоростью продвигались вперед, тщательно высматривая хорошую полынью, где можно было бы повторить попытку всплыть.
К двум часам дня мы находились в пятидесяти милях от полюса. Нам встретилось несколько полыней, но все они были слишком малы. Наконец мы все же решились всплыть в одной из них и, нанеся на карту ее формы и размеры, застопорили машины. Подняв перископ, я увидел вокруг «Скейта» темные, глубоко свисающие вниз зловещие торосы тяжелого льда. Почему на подходах к полюсу мы встречаемся с такой картиной?
Решив попытаться выбрать более удачную позицию, мы медленно и осторожно поднимались в ледяном ущелье. Как легко это делать в одних случаях — и скольких волнений это стоит в других! Когда «Скейт» начал всплывать, лед стал подступать к нам все ближе и ближе. Я вопросительно посмотрел на Николсона, но он уверил меня, что, судя по показаниям приборов, опасаться нечего.
Я внимательно наблюдал в перископ за темными, зловещими ледяными утесами.
— Какая огромная разница между показаниями приборов и тем, что я вижу в перископ, — ворчал я.
Когда наконец «Скейт» приблизился к поверхности и перископ вышел из воды, я обнаружил такую же картину, как во время нашей последней попытки всплыть в районе полюса. Левый борт «Скейта» вплотную упирался в лед, и даже беглый осмотр полыньи показывал, как она мала для всплытия — едва ли больше сорока пяти метров в диаметре. Но это было еще не самое худшее: корма корабля находилась в угрожающем положении под выступом льда. Еще не решив, остаться в полынье на некоторое время или немедленно уйти отсюда, я поспешил вывести корму лодки из-под этого опасного выступа.
— Правая малый вперед! Левая малый назад! Руль лево на борт! — приказал я, надеясь быстро вывести корму под чистую воду.
Неожиданно лодка задрожала от сильного удара, сопровождавшегося ужасным скрежетом и шумом в корме.