Когда гроб опускали в могилу, одна из строп соскочила, зацепившись за угол крышки, и в качнувшемся саркофаге что-то подозрительно чмокнуло. Словно там внутри вновь прозвучал Серегин плевок. Уже последний. Неизвестно в чей адрес. Эту тайну он унес с собой.
Шмеля уже не было рядом с нами на чердаке. Как потом выяснилось, он убежал за врачами и, поскольку, выскочив из парадной, уперся в здание отдела милиции, то был тут же схвачен стоящими на крыльце милиционерами, у которых и попросил вызвать врачей. Те вызвали скорую, но и сами полезли к нам в гости.
Если сказать точнее, то чердак этот был не наш. Его присмотрели местные бомжи и затащили с помойки наверх всякую утварь, которая могла пригодиться для проживания.
Эта девятиэтажка была кооперативным домом, выглядевшим очень презентабельно. Сложена из красного кирпича. Поэтому ее не требовалось облицовывать штукатуркой, скрывая строительные дефекты. Никому в голову не могло придти, что на чердаке обосновался целый бездомный коллектив.
Делить с бездомными нам было нечего. Мы приходили сюда днем. Вечером бомжи нас выгоняли. Сначала они ругались, улавливая в воздухе запах ацетона. Читали лекции, что токсикомания до добра не доведет.
Среди них была даже какая-то бывшая учительница и профессор, которые в этом разбирались. Нам было смешно слушать нравоучения от грязных нечесаных ободранных бродяг, воняющих помойкой сильнее и противней, чем наши задавленные и разбитые камнем тюбики с клеем. И мы откровенно смеялись им в лицо, потешаясь над благозвучной хорошо поставленной речью, которая, как нам тогда казалось, звучала, словно из загробного мира. Отдавала падалью растерзанного интеллекта, брошенного здесь за ненадобностью.
Шмель, точнее Сашка Шмелев, быть может, в тот момент уже видел себя милиционером или Павликом Морозовым, которого нам ставили в пример на школьном уроке. Когда вел за собой целый отряд блюстителей порядка пробирающихся в наше убежище. Жаба к тому времени уже совсем побелел, и его лицо слилось с прозрачностью мешка, слегка запотевшего внутри и теперь конденсирующего на себе оставшуюся влагу последнего дыхания.
Он был похож на маленького спящего космонавта, ожидающего прилета на далекую планету, где его разбудят и дадут задание. Разбудить его так и не смогли.
Мне иногда кажется, что те, кто правит страной, попробовав в детстве, продолжают вдыхать пары ацетона или какого другого газа. Кайфуют, глядя многосерийные цветные мультики в построенном под себя мире, не ведая, что творится вокруг них в реальности. В своем сознании они наверно уже умерли, как космонавт — Жаба.
Устраивают красочные праздники, салюты, дуют что есть мочи в фанфары. Чем громче праздник, тем легче заглушить стоящий вокруг ор нищеты и безнадежности.
Играют в свою «Монополию», распоряжаясь судьбами миллионов сограждан. Хотя какие они сограждане, если здесь только физически находятся до поры их тела. А сами живут в мечтах на теплом океанском побережье, куда уже отправили детишек и родителей. Что они празднуют? Свое обогащение? Кто сможет снять надетый ими полиэтиленовый мешок? Не будет ли поздно?
Отец Жабы работал дипломатом и постоянно с матерью находился за границей. Воспитывала его бабушка. Мы и не догадывались, что дома у него была куча заморских шмоток, поскольку он всегда одевался как мы. Изредка видя его разодетым в сопровождении приехавших погостить родителей, мы думали, что он бережет и скрывает заграничные подарки от нас. За что звали его Жабой.
После похорон бабушка вынесла из дома за ненадобностью его вещи и раздала ребятишкам. Их оказалась целая гора. В фирменных полиэтиленовых пакетах, с иностранными этикетками: футболки, джинсы, рубашки, кепки…
Со слезами на глазах она сказала, что ему они больше не пригодятся. Что он очень смущался и всегда старался походить на нас, отказываясь надевать красивые импортные вещи. Соглашался только изредка по требованию родителей.
Мы не смущались. На следующий день уже щеголяли по двору в кожаных куртках, рубахах и брюках «Левис». Кому что подошло. Радости хватило на неделю…
Мой восторг и неописуемое счастье от случайно свалившегося богатства начал улетучиваться, стоило мне посмотреть на кожанку Длинного. Она была ему немного коротковата в рукавах, и от этого он постоянно держал руки в задних карманах брюк, выпячивая вперед свою хилую грудь.
И мне казалось, что это Жаба, закрывая от ветра, дружески обнимает Длинного, своей упругой почерневшей кожей. Я чувствовал, как Жаба прижимается ко мне грубой джинсовой рубашкой с холодящими клепками вместо пуговиц. Трется о мое тело, стараясь передать какие-то мысли, навевая тоску и грусть. Постоянно расшнуровывает нам кроссовки «Адидас», чтобы мы наклонялись, вспоминая и думая о нем.