И все это было грешно – все эти мысли отдавали клейкостью зла. Даже слова некоторые грешно звучали. Ласки. Близки. Соски. Всё – грех. Плотский. Плоть. Пунцовые. Губы. Всё грешно. Даже когда он читал «Радуйся, Мария». Радуйся, благословенная Мария, Господь с тобою, благословенна будь среди всех женщин, и благословен будь цветок чрева твоего. Слова эти потрясали его, как громом. Цветок чрева твоего. Вот еще один грех родился.
Каждую субботу днем он вваливался в церковь, отягощенный грехами прелюбодеяния. Страх гнал его сюда: вдруг он умрет, а потом будет жить вечно в нескончаемых муках. Он не смел лгать своему исповеднику. Страх выдирал все его грехи с корнем. Он исповедовался во всем быстро, как бы изрыгая свою нечистоту, до дрожи стремясь очиститься. Я совершил плохой поступок то есть два плохих поступка и подумал о ногах девочки и о том чтобы коснуться ее в нехорошем месте и пошел в кино и думал плохие вещи а потом шел один и девочка выходила из машины и это было плохо и я слушал гадкую шутку и смеялся и мы с кучей других ребят смотрели на двух собак и я сказал кое-что дурное, это я во всем виноват, они ничего не говорили, это я, я все сделал, я их рассмешил дурной мыслью и вырвал картинку из журнала и она там была голой и я знал что это плохо но все равно сделал. Я думал плохо про сестру Марию-Агнес; это было плохо, а я все равно продолжал думать. Еще я думал плохо про нескольких девчонок, которые лежали на траве, а у одной из них платье задралось высоко, а я все смотрел и смотрел и знал, что это плохо. Но мне очень жаль. Это я виноват, я один во всем виноват, и простите меня, простите.
Он выходил из исповедальни, отрабатывал покаяние, сцепив зубы, сжав кулаки, напрягая шею, клялся телом и душой, что будет чист отныне и вовеки. Сладость наконец растворялась в нем, успокоение убаюкивало, ветерок остужал, милость ласкала. Он выходил из церкви как во сне и как во сне шел, и если никто не видел, он останавливался и целовал дерево, жевал травинку, посылал поцелуи небесам, касался холодных камней церковной стены пальцами волшебства, мир в его сердце не сравнить было ни с чем, если не считать шоколадной шипучки, удара на три базы, сверкающего окна, которое можно разбить, и того гипнотического мига, что наступает сразу перед тем, как уснуть.
Нет, не пойдет он в Ад, когда умрет. Он быстро бегает, всегда успевает к Исповеди вовремя. А Чистилище все равно его поджидает. Не для него этот прямой, чистый маршрут к вечному блаженству. Он доберется туда с трудом, объездами. Вот одна из причин того, что Артуро был алтарным служкой. Чуточку благочестия на этой земле – и жизнь в Чистилище непременно станет легче.
Служению у алтаря было еще две причины. Во-первых, несмотря на его неумолчные вопли протеста, на этом настаивала его мать. А во-вторых – перед каждым Рождеством девчонки из Общества Святого Имени устраивали в честь алтарных служек банкет.
Роза, я люблю тебя.
Она в зале с другими Девочками Святого Имени украшала елку перед Банкетом для Алтарных Служек. Он наблюдал за нею из-за двери, глаза жадно впитывали торжество ее красоты, привстающей то и дело на цыпочки. Роза: фольга и шоколадные батончики, запах нового футбольного мяча, столбы ворот с флагами, хоум-ран с полными базами. Я тоже итальянец, Роза. Смотри, и глаза у меня – как у тебя. Роза, я тебя люблю.
Мимо прошла сестра Мария-Этельберта.
– Иди, иди, Артуро. Нечего тут торчать.
Она заведовала алтарными служками. Он последовал за ее просторным черным одеянием в «малый зал», где ее дожидались около семидесяти мальчишек, составлявших мужскую половину учащихся. Она взгромоздилась на кафедру и хлопнула в ладоши, требуя тишины.
– Ладно, мальчики, все по местам.
Они выстроились, тридцать пять пар. Низенькие – впереди, высокие – позади. В паре с Артуро стоял Уолли О'Брайен, тот пацан, что торговал «Денвер Постом» перед входом в Первый Национальный Банк. Их пара была двадцать пятой от начала и десятой от конца. Артуро не мог с этим смириться. Вот уже восемь лет, как они с Уолли партнеры, с самого детского садика. И каждый год их задвигают все дальше и дальше, однако им это никогда не удается – вырасти настолько, чтобы пробиться в три последних ряда, где стоят настоящие большие пацаны, откуда все шуточки отпускают. И вот он последний год в этой паршивой школе, а они по-прежнему парятся среди уродов из шестого и седьмого классов. Свое унижение они скрывали за все более крутым и богохульным фасадом, шокируя уродов-шестиклассников так, что те наполнялись ворчливым почтением к их брутальной изощренности.
Уолли О'Брайен, однако, везунчик. У него в роду нет никаких младших братьев, его никто не достает. Каждый год со всевозрастающей тревогой Артуро наблюдал, как его братья Август и Федерико приближаются к нему из передних рядов. Федерико уже стоял десятым от начала. Артуро с облегчением понимал, что самый младший из его родни никогда уже не превзойдет его на построении. Ибо на следующий год, в июне, слава богу, Артуро выпустится из школы и навсегда перестанет быть алтарным служкой.
Подлинную же угрозу представляла светловолосая голова прямо перед ним – его брат Август. Тот уже прозревал свой неотвратимый триумф. Всякий раз, когда объявляли построение, он, казалось, с презрительной ухмылкой измерял рост Артуро. Ибо на самом деле Август уже был на одну восьмую дюйма выше, но Артуро, обычно сутулившийся, всегда умудрялся распрямляться ровно настолько, чтобы проскользнуть мимо недреманного ока сестры Марии-Этельберты. Изматывающий процесс. Приходилось вытягивать шею и идти чуть ли не на цыпочках, на полдюйма оторвав пятки от пола. Августа же тем временем удавалось держать в полном подчинении сокрушительными пенделями под зад коленом всякий раз, когда сестра Мария-Этельберта отворачивалась.
Облачений на сей раз на них не было, поскольку намечалась репетиция. Сестра Мария-Этельберта вывела их из малого зала по коридору, мимо большого зала, где Артуро краем глаза уловил, как Роза осыпает блестками елку. Он пнул Августа и вздохнул. Роза, ты и я – парочка итальянцев. Они спустились строем по трем лестничным пролетам и перешли двор к парадному входу в церковь. Фонтанчики со святой водой перемерзли намертво. В унисон преклонили колена; палец Уолли О'Брайена ткнулся в мальчишку перед ним. Два часа они репетировали, бормоча на латыни ответы, становясь на колени и маршируя в своем военизированном благочестии. Ad deum qui loctificat, juventutem meum.
В пять часов, когда всем уже надоело и не осталось никаких сил, закончили. Сестра Мария-Этельберта выстроила их для последней проверки. Пальцы у Артуро на ногах болели от веса всего его тела. В измождении он решил немного отдохнуть на пятках. Мгновение неосторожности, платить за которое пришлось дорого. Острый взгляд сестры Марии-Этельберты немедленно засек изгиб линии, что начинался и заканчивался макушкой Артуро Бандини. Он читал ее мысли, тщетно пытаясь снова приподняться на носках. Слишком поздно, слишком поздно. Она предложила им с Августом поменяться местами.
Его новым партнером оказался пацан по фамилии Вилкинс, четвероклассник в очках с целлулоидной оправой, который постоянно ковырялся в носу. За спиной его, торжествующе освященный, стоял Август, губы его безжалостно кривились, а изо рта не вылетало ни слова. Уолли О'Брайен глядел на своего бывшего партнера сокрушенно: его, Уолли, тоже унизили таким вторжением выскочки-шестиклассника. Артуро наступил конец. Уголком рта он прошипел Августу:
– Сволочь… Погоди, я до тебя на улице доберусь.
После репетиции Артуро уже ждал. Встретились они на углу. Август шагал быстро, как бы не замечая брата. Артуро ускорил шаг.
– Куда торопишься, Длинный?
– Я не тороплюсь, Коротышка.
– Торопишься, Длинный. А снега нажраться не хочешь?
– Не хочу. А ты оставь меня в покое… Коротышка.
– А я тебя и не достаю, Длинный. Просто хочу домой с тобой вместе пойти.
– Только попробуй чего-нибудь.
– Да я тебя и пальцем не трону, Длинный. С чего ты взял?