x x x
Ким исповедуется Скопину:
-- И вот она ставит рядом двух моих Фаберже: одного с клей-мом, другого без клейма -- и начинает наглядно объяснять, чем клейменный лучше неклейменного! Конечно, дело не в Музе. Но когда понимаешь, что ты не ниже, если не выше старого мастера, а им тебе тычут в нос... считают недостижимым идеалом... Поче-му, скажите мне, Фалеев должен преумножать славу Фаберже? Почему Фалеевым -- Фаберже восторгаются, а Фалеева как тако-вого снисходительно похваливают -- и только? Разве лет через пятьдесят не может взорваться мода на Кима Фалеева? Да что через пятьдесят -- завтра, сегодня же, если б только до всех этих рутинеров дошло... Но нет, даже Муза не принимает меня всерь-ез!.. нужен "автограф" Фаберже, чтобы она увидела. Понимаете?
-- Коротко говоря, взбунтовался талант, униженный необходи-мостью прикрываться чужим именем. Так?
-- Так. Это проклятое клеймо отняло у меня вещи, в которые я вложил душу. Поди теперь доказывай, что их сделал я. Потому пришел к вам.
-- Рад. Но впервые сталкиваюсь с подобным способом самоут-верждения.
-- Способ верный, -- продолжает Ким. -- Будут собраны произ-ведения, которые называют вершиной Фаберже, и суд официаль-но установит мое авторское право на них. Ладно, сколько-то я отсижу. Зато вернусь пусть скандально, но прочно известным художником!
-- Вы знаете, кому были проданы ваши произведения?
-- Здесь все перечислено, -- Ким кладет на стол листок.
-- А как давно началось сотрудничество с Боборыкиными?
-- Месяцев пять назад. Пошло с портсигаров, потом почувство-вал, что способен на большее...
-- Примерно тогда у них и появилась книга "Искусство Фабер-же"?
-- Не скажу, не уверен.
-- Но вы ею пользовались?
-- Естественно.
-- Не заметили случайно какой-нибудь отметинки? Библио-течная печать или надпись, повреждение?
-- Как будто нет. Ее берегут.
-- Ну что ж. Следователь запишет ваши показания, а там решим.
Ким по-детски приоткрывает рот.
-- Разве меня... разве не задержат?
-- Полагаю, пока это не обязательно.
x x x
У Боборыкиных продолжается объяснение, но теперь обличать взялась Муза:
-- Интересно, что за всеми криками никто не подумал обо мне. Ни ты, ни ты. Очень интересно. Что вам до Музы -- пускай себе пляшет, как хочет, правильно? Главное -- доказать, что один другого хуже. Оба вы хуже, оба! Я тебя превозносила до небес, папа, я на тебя молилась! А ты? -- Она оборачивается к Альберту. -- А ты? Ну зачем тебе понадобились эти картины? Зачем?!
-- Скука заела.
-- О-ох... славно развлекся. Что же вы со мной сотворили, мужичье вы окаянное! Всю душу разорили, все рушится, семья рушится...
-- Боюсь, Муза, семьи не было. Я рос в казенном приюте, но я помню, что такое семья. Дом, хозяйство, уют. И -- дети. Дети, Муза. Дети!
-- Я не виновата, что их нет! -- вскрикивает Муза.
-- Не верю и никогда не верил. Чтоб ты -- да пеленки стирала? Кашку варила? Нет. Тебя устраивало, что никто не шумит, не бегает, не мешает папочке, не бьет хрусталь. Какая там семья! Антикварная лавка Боборыкин и К°. Здесь не моют полы, не белят потолок, не открывают окна. Краски могут отсыреть, пере-сохнуть, простудиться... Пропади они пропадом!
Муза сникает. Обычные высокие слова об искусстве, которыми она отбивала подобные упреки, больше не имеют силы в доме Боборыкина.
-- Папа... что же будет?
-- При любых условиях твое положение гораздо легче, Муза. Ты останешься в стороне.
-- А с чем я останусь в стороне? Если суд?.. Отца потеряю, мужа потеряю, репутации лишусь. Чего легче! Конфискуют имущество. Пожалуй, и с работы погонят. А я еще и в долги влезла, купила вашего фальшивого Фаберже!
-- Тебя честно предупреждали.
-- Куда честней! Ох, батюшки! -- уже совсем попросту, по-бабьи бранится и причитает Муза. -- Вас заберут, так я даже не знаю, где что лежит. У каждого подлеца своя заначка! Вы обо мне не думаете, а вам еще Муза ой как понадобится! Адвокатов запроси-те, передач запросите. С девицами он по ресторанам бегал! -- наскакивает она на Альберта. -- На казенных харчах девиц забу-дешь, жену вспомнишь... Ну за что, за что мне это? Я же ничего не знала! Ни в чем не участвовала!
-- Не скромничай, душечка. Ты помогала процветанию фирмы. И, конечно, чувствовала, что в доме нечисто.
-- Но не до такой же степени! Не до такой же!..
x x x
Опустошенный, безучастный лежит Альберт на диване и смот-рит в потолок. А отец с дочерью трезво и уже почти дружно обсуждают положение.
-- Опасность надо оценивать без паники, -- успокаивает себя и Музу Боборыкин. -- Судя по вопросам следователя, твердых улик пока нет, только зацепка про Плющевский музей. О том же свидетельствует приватный разговор инспектора с Альбертом. Это ход, рассчитанный на психологический эффект. Когда чело-века есть основания брать, его берут без выкрутасов. -- Он погля-дывает на Альберта, надеясь втянуть его в беседу.
-- Но Ким, папа, Ким!
-- А верно ли ты истолковала? При всей его эксцентричности столь парадоксальный и смелый шаг... Он ведь говорил бессвязно, а ты слушала невнимательно?
-- Вовсе не слушала, решила, пьяный.
-- Между прочим, наиболее естественный вариант.
-- Ох, если бы действительно... Если бы это миновало, и больше никогда, никогда!.. Папа! Алик!.. Алик, я согласна простить, забыть. Сейчас неподходящий момент сводить счеты. Помиритесь и подумайте в две головы, что делать.
-- Муза права, Альберт. Пора внять голосу разума. Со своей стороны я готов... я готов первый...
Он приближается к Альберту и протягивает руку. Альберт закрывает глаза.
-- Ну Алик!
Оба стоят над ним в ожидании.
-- Альберт, конечно, внял бы голосу разума. Но, оказывается, жив еще блокадный мальчишка Алька с Литейного. Сегодня они во мне сцепились, и Алька взял верх. -- Он поднимается и отходит в дальний конец комнаты. -- А с точки зрения того Альки, ты -- гад, каких надо душить! Мертвые между нами.
-- Алик, -- всхлипывает Муза, -- я понимаю... но могилы уже мохом поросли... Лично тебе папа ничего не причинил плохого.
-- Есть могилы, которые мохом не порастают, -- глухо произно-сит Альберт. -- А лично мне... кто знает. Я пришел сюда когда-то шустрый, голодный и нахальный. Но я был человек и жил радос-тно, вспомни... До сих пор я шустрый и голодный, но радость я здесь потерял. Я больше не радуюсь. Веселюсь. Изо всех сил веселюсь, иначе в этом доме сбесишься!
-- Алик, умоляю, все же гибнет!
Муза плачет навзрыд, и с проблеском теплоты Альберт кладет руку на ее плечо.
-- Пойми, Муза... видно, человеку не уйти от того, что в нем есть человеческого. Душа гаснет и твердеет, сжимается -- сжимается до зернышка, и это зернышко -- Алька с Литейного... У каждого есть предел. Ким дошел до своего предела и взорвался. Твой папаша, какой бы он ни был, не задушит тебя даже ради Рафаэля. Вот так же я не могу задушить Альку. Это предел сжатия... Я почти с надеждой жду, когда раздастся звонок в дверь. "Кто?" -"Милиция"... Сыщик рассчитал свой ход правильно. Пусть прихо-дят, пусть забирают.
x x x
Провинциальный город. Провинциальный домик. Вечер. Зас-неженный палисадник. Луна. В тени крыльца постукивает ногой об ногу, дрогнет Цветков. Завидя приближающегося кочегара, обрадованно выступает навстречу.
-- Здравствуй.
-- Здорово, -- удивляется кочегар.
-- Я стучал-стучал... Маруси, видно, нет?
-- Что это вы надумали?
-- Соскучился, -- фальшиво улыбается Цветков.
-- Горим, что ли? -- в лоб спрашивает кочегар.
-- Надеюсь, пронесет. Но лучше пока тихо пожить у верного друга.
-- Скрываться приехал. Значит, напортачил чего-то, -- налива-ется злобой "верный друг". -- Эх, с вами связываться!.. Не лезь в дом, не пущу. А если хоть что про нас сбрехнешь, пожалеешь люто! Не доходит?.. Сейчас дойдет.
Он крепко, с замахом бьет Цветкова в челюсть, тот отлетает в сугроб, наметенный у крыльца.