Муза со стоном вздыхает, глядя на стену.
-- Что? -- осведомляется Боборыкин.
-- Вообразите, что здесь мог висеть Веласкес!..
-- А интересно, сколько бы вы за него теперь выложили? -- обращается Альберт к Боборыкину.
-- Тысяч двадцать пять-тридцать, -- равнодушно роняет Боборыкин.
Альберт на миг перестает жевать.
-- Не жирно?
-- Если всерьез -- на доллары и фунты -- за Веласкеса это гроши. Веласкес -- это отель-люкс на Ривьере.
Развеселясь от какой-то мысли, Альберт напевает на мотив из "Риголетто":
-- Ля-ля! Ля-ля! Выходит, иностранец роскошно погорел! -- и с аппетитом принимается доедать все, что осталось на столе.
-- По ассоциации вспомнился забавный случай. В двадцатых годах в Польше жил один художник, который время от времени делал прелестных "Рубенсов", -начинает со вкусом рассказы-вать Боборыкин. -- Варианты, эскизы и свои оригинальные сюжеты. Парочку я видел -- гениальная имитация. И вот некий пан-ловкач подбил его на солидного, масштабного "Рубенса". Затем холст записали, нарочно кое-как, и повезли за границу. И таким же манером таможенников взяло сомнение. Технику тогда не применяли, раскрыли картину, глядят -- Рубенс! Скандал, газетная шумиха, сенсация. Неизвестное полотно Рубенса пытались тайно вывезти из страны! Картину, естественно, завернули обрат-но, ловкача всячески срамили, а ему того и надо. Он стал признан-ным обладателем Рубенса. И пока правда не выплыла наружу, продал его за баснословную сумму.
-- А помнишь старичка, который в Столешниковом приходил просить на опохмелку?
-- Еще бы! -- Боборыкин оборачивается к Альберту. -- Класси-ческий был специалист по голландцам. Пока не спился, пек их как блины, один к одному. Он говаривал, что в любой галерее мира есть его голландец. И действительно -- есть.
Муза бережно собирает на поднос хрупкую посуду и выносит ее из комнаты. Слышится телефонный звонок, отдаленный голос Музы, взявшей трубку, затем она появляется в дверях.
-- Папа, Цветков.
Боборыкин выходит.
-- На прошлой неделе тебя опять видели в ресторане с женщи-ной, -горестно говорит Муза, продолжая прибирать.
-- Да? В каком? -- невозмутимо интересуется Альберт.
-- В "Славянском базаре".
-- Тебя дезинформировали, дорогая. В "Славянском базаре" я был не с женщиной -- с девицей. С этакой дурочкой в стадии молочно-восковой спелости. К сожалению, выяснилось, что ни на что путное она не годится. На беспутное -- тем более.
Муза в ярости.
-- Проверил?
-- Не привязывайся с глупостями. В рестораны я хожу потому, что дома нечего жрать. Мы едим на бесценном фарфоре и хруста-ле позолоченными вилками и ложками. Но что мы едим? Консер-вы, бутерброды, бесконечные яички всмятку, хорошо, если мага-зинные котлеты. Я всегда голодный. Я пережил ленинградскую блокаду! Как мы мерзли... Как мы боялись... Как голодали... Тебе не понять, ты была в тылу. А я хронически голодный.
-- Но папа тоже перенес ленинградскую блокаду и очень уме-рен в еде.
-- Ему легко быть умеренным. А мне нужно! Я на все жадный: жратва, деньги, женщины, удовольствия. Папа... У него уже пере-ходный возраст. С этого света на тот.
-- Не смей так говорить!
Разгневанная Муза выскакивает из комнаты. Входит Боборы-кин.
-- Снова ее дразнишь?
-- Когда баба влюблена в мужа и ревнует двадцать лет подряд -- это уже ля-ля, сплошной юмор, Анатолий Кузьмич.
-- Юмор, что влюблена в тебя, Альберт.
Их прерывает звонок в дверь. Альберт выходит и через корот-кое время возвращается с пожилым добродушным человеком -- Вешняковым, неся за ним упакованную картину.
-- Кого вижу! -- восклицает Боборыкин.
Друзья обнимаются.
-- Муза, иди сюда! -- зовет Боборыкин.
Появляется Муза.
-- Ой, Алексей Николаевич!
Тот ласково целует ее.
-- Есть хотите? -- спрашивает Муза.
-- Ни-ни! Сыт... в общем и целом.
-- Тогда чайку, как раз вскипел, -- Муза испытывает облегче-ние.
А Боборыкин косится на картину:
-- Что-то привез. Что привез-то?
-- Посмотрите -- скажете. За приговором приехал.
-- Посмотрю, отчего не посмотреть.
-- Или я счастливый человек, или...
Альберт тем временем открывает коробку и вдумчиво дегусти-рует конфеты.
-- Эх, терпения нет! Мусенька, давай ножницы! -- машет рукой Вешняков.
Он разрезает веревки, снимает упаковку и открывает женский портрет. Долгая пауза. Все пристально вглядываются в картину.
-- Где добыл? -- коротко и деловито говорит Боборыкин.
-- Выловил... из моря житейского. Вам первым показываю.
-- Тебе, понятно, снится, что это Рокотов.
Вешняков тяжело вздыхает: угадал Боборыкин.
-- А почему бы не Рокотов? -- вмешивается Альберт. Он отступает на шаг и декламирует:
"Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела женщина на нас.
Ее глаза -- как два тумана,
Полуулыбка, полуплач.
Ее глаза -- как два обмана,
Покрытых мглою неудач".
Тара-та-та, тара-та-та-та... -
Заменяет он пропущенную строфу и кончает тихо, с неожидан-ной серьезностью:
"Когда потемки наступают
И приближается гроза,
Со дна души моей мерцают
Ее прекрасные глаза".
-- "Со дна души моей мерцают..." -- шепчет Вешняков.
-- Заболоцкий, -- поясняет Альберт. -- По-моему, мерцают. В общем и целом.
-- Глаза, правда, есть... И характер есть. Но легкости не хватает, -- с сожалением добавляет Муза. -- Слишком добросовестно сделано.
-- Но глаза-то говорят! Больше таких никто не умел! Мусень-ка... категорически?
-- Я считаю, восемнадцатый век. Бесспорный. Но под Рокото-ва.
-- Эх, беда, беда... До чего ж я надеялся!
-- Да ведь очень хороший портрет, Алексей Николаевич. На вашем бы месте радоваться.
-- Нет, Мусенька, либо "со дна души", либо он мне не нужен. Тогда буду продавать...
-- Продать я бы его за Рокотова продал, купить -- не купил, -резюмирует Боборыкин.
-- Ну и кончен разговор! -- решает Вешняков. -- Давайте чай пить.
Муза выходит. Альберт за ней. Расстроенный гость осматрива-ет стены.
-- Знаю... Знаю... А эта новая? -- надевает он очки, читает подпись. -В натюрмортах я не очень, но имя громкое.
-- За то и держу. Народу много ходит, лишний "ах" не вреден.
-- Слушай, Анатолий Кузьмич, пусть он у тебя повисит? -- Вешняков огладывается на свой портрет.
-- Места нет, Алеша, -- уклоняется Боборыкин.
-- Хоть в коридоре, скромненько, а? Ну-у, Боборынюшка, по старой дружбе? Месяца бы три -- и порядок, марка. Что сверх своей цены возьму -пополам.
-- Шут с тобой, вешай. Станут спрашивать -- кто, буду сладко жмуриться.
Пока они договариваются, вошла Муза и следом Альберт, который помогает ей сервировать чай; между супругами переми-рие, Альберт тронул Музу стихами.
Едва сели за стол -- снова звонок в дверь. Альберт впускает Кима Фалеева. Тот хмуро здоровается.
Муза без церемоний приглашает к столу. Чувствуется, что парень тут свой.
-- Найду на кухне кружку попроще, -- говорит он, -- разобьешь еще что-нибудь с княжеским гербом, не расплатишься.
Пока его нет, Муза объясняет Вешнякову:
-- Ким Фалеев. Исключительно талантливый парень.
Она разливает чай. Возвращается Ким с керамической круж-кой и замечает портрет.
-- Это чья ж такая?
-- Смотри сам, -- отзывается Боборыкин.
-- Не знаю. Во всяком случае, ей годков двести... -- Он стоит перед картиной, опустив руку с кружкой, и разговаривает то ли с ней, то ли с самим собой. -- Ты вот глядишь на меня, а он умер. "Художник живет в своих творениях". Да, живет, если есть имя. Иначе -- конец. Тебя он увековечил, а сам остался эн/ха, и хоть тресни! А мечтал, конечно, прославиться... Имя! Имя -- это все.