Присутствие Ле Клоагена нисколько ее не смущало.
— Вы, несомненно, уже поняли, что он впал в детство. Это достаточно прискорбно для нас с дочерью и, естественно, весьма затрудняет нашу светскую жизнь.
Мегрэ окинул глазами гостиную, и его словно озарило видение: он представил себе прием на бульваре Батиньоль, расчехленные кресла, зажженную люстру, птифуры на раззолоченном столике, чопорных дам, жеманничающих с чашкой кофе в руке.
Через полчаса привратница подтвердит правильность мысли комиссара, расскажет о еженедельных приемах — «понедельничных раутах», как иронически называют их в доме.
Можно также не сомневаться, что у Ле Клоагенов нет постоянной прислуги и они обходятся приходящей — она появляется только по утрам; зато по понедельникам у них обязательно метрдотель от Потеля и Шабо.
— А ведь они богаты! — добавит привратница, куда более разговорчивая, чем ее коллега с улицы Коленкура. — Говорят, у них больше двухсот тысяч ренты. Каждый год в декабре к ним наезжает нотариус из Сен-Рафаэля — самолично привозит деньги. Интересно, что они с ними делают? Вы порасспросите торговцев в квартале. У мясника они берут куски попостнее, да и те крошечные! А как бедняга одет, сами видели, — зимой и летом в одном…
Но что все-таки общего между этими апартаментами и светлой квартиркой на улице Коленкура, этой худенькой, нервной особой с дьявольским самообладанием — и пухленькой, ухоженной мадмуазель Жанной, убитой в своей солнечной гостиной?
Расследование только начиналось, и Мегрэ не пытался делать выводы из того, что видел и слышал. Он просто расставлял все по местам. Вот чудаковатый Маскувен на службе, в конторе Пру и Друэна; вот он же дома, на Вогезской площади, или у графини на улице Пирамид…
— Большой ребенок. Не подберу другого слова, господин комиссар. Проводит дни, слоняясь по улицам, домой возвращается только поесть. Но совершенно безобиден, уверяю вас…
Безобиден! Слово поразило Мегрэ, и он глянул на Ле Клоагена. Пот на лбу старика высох, и он сидел, безучастный к происходящему. Чего он боялся? И почему опять стал невозмутим, вернее, ко всему безразличен?
За дверью вновь заскреблись, и г-жа Ле Клоаген громко объявила:
— Войдите, Жизель… Позвольте представить вам мою дочь. Она особенно остро переживает состояние отца. Вы должны меня понять. Когда она принимает подруг…
Почему Жизель тоже так плохо одета и у нее такой ледяной вид? Капельку мягкости, и она была бы просто мила. Но рукопожатие у нее мужское, ни улыбки, ни намека на любезность. Во взгляде, которым она удостоила старика, одна беспощадная враждебность.
Именно она бросила ему тоном, каким говорят с лакеем:
— Ступайте разденьтесь.
— Представляете, Жизель, — пояснила ей мать, — сегодня днем ваш отец отправился к гадалке, а там как раз произошел скандал…
Странно, однако, звучит слово «скандал» применительно к убийству! Очевидно, для обеих женщин жизнь и смерть мадмуазель Жанны ровным счетом ничего не значат. Их волнует одно, что Ле Клоаген оказался на месте преступления, его увезли на набережную Орфевр, и теперь комиссар…
— Крайне огорчен, что вынужден вас беспокоить, сударыни, но в данных обстоятельствах я был бы счастлив заглянуть на минутку в комнату господина Ле Клоагена.
— Жизель? — вопросительным тоном выдохнула г-жа Ле Клоаген.
Девушка опустила ресницы, что, без сомнения, означало: комната в порядке.
Чтобы попасть туда, пришлось пройти через удобную столовую, потом через спальню хозяйки дома, обставленную довольно красивой старинной мебелью. Мегрэ отметил, что в квартире нет настоящей ванной — только туалетные комнаты с давно не менявшимися обоями и полом, покрытым кусками старого линолеума.
— Спальня служит моему мужу и кабинетом, — заранее предупредила женщина. — Из своих странствий он вынес вкус к простоте, предельной простоте.
Ого! Почему засов снаружи, а не изнутри, что было бы куда логичней! Неужели старика запирают?
Интуиция Мегрэ и тут нашла подтверждение у привратницы.
— Да, мсье. Когда у этих дам прием, беднягу запирают — так они боятся, чтобы он ненароком не появился. А когда он опаздывает к обеду, его в наказание день-другой держат под замком.
Комната, скорее кабинет, нежели спальня, выходила не на бульвар Батиньоль, а в узкий и мрачный двор. А так как стекла помутнели от времени, свет проникал в помещение совсем скупо.
С потолка прямо на проводе свешивалась пыльная двадцатипятисвечовая лампочка. Железная койка. Трехногий умывальник, рядом, на полу, выщербленный кувшин. В углу — предмет, который и дал основание торжественно именовать эту дыру кабинетом, — монументальное бюро черного дерева, слишком громоздкое для комнаты и, несомненно, купленное по случаю на какой-нибудь распродаже.
Ле Клоаген бесшумно вернулся к себе и теперь молча ждал, как ждет наказания школьник. Скоро Мегрэ уйдет, и тогда…
При мысли, что он оставит старика наедине с двумя мегерами, комиссар почувствовал чуть ли не угрызения совести. Ему вспомнилась рука с отрубленной фалангой, старая рука, которая…
— Здесь все по-спартански, не правда ли? — декларировала г-жа Ле Клоаген довольная удачно найденным словом. — Разумеется, ему достаточно пожелать, чтобы перебраться в комнату поудобней. Но он предпочитает простоту. Зимой и летом ходит в одном и том же пальто и ни за что не соглашается сменить его.
А кухня, сударыня? Это опять-таки ваш супруг требует, чтобы она была такой жалкой? Стопка грязных тарелок на сомнительной чистоты столе, давным-давно не чищенные кастрюли, пустые шкафы, кучка вялых овощей и остывшие остатки рагу, которое наверняка пойдет на обед.
Спальня Жизели — копия спальни ее мамаши: удобная, добротно обставленная, но такая же унылая и старомодная. Подумать только! За окнами Париж наслаждается великолепным августовским вечером, пурпурным закатом, прохладой, которую пьешь медленными глотками, словно душистый щербет, а здесь, в двух шагах от самых оживленных перекрестков мира, люди живут, как в склепе!
— Давно вы снимаете эту квартиру?
— Десять лет, господин комиссар. С тех пор как уехали из Сен-Рафаэля. Словом, с тех пор, как пошатнулось здоровье мужа. Мы и в Париж-то перебрались, чтобы его было легче лечить.
По меньшей мере странно! Разве на Лазурном берегу мало выдающихся врачей, а парижская толчея благоприятно действует на разум бедного старика?
Ле Клоаген сидел у себя в комнате, как хорошо выдрессированная собака, которая не выходит из конуры при посетителях. Мегрэ хотелось снова его увидеть, потолковать с ним. Сказать, что это симпатия, было бы не точно. Просто комиссар чувствовал, что его тянет к бедняге, что он, Мегрэ, начинает понимать его, вернее, проникать в тайну его злополучной жизни.
Женщина все так же четко гнула свое:
— Как видите, в нашем доме нет ничего таинственного, и если моему мужу взбрело на ум пойти к гадалке… Никто ведь не знает, что творится в таком вот ослабшем мозгу. Надеюсь, господин комиссар, убийцу незамедлительно найдут и эта прискорбная история не возымеет последствий…
Последствий для кого? Очевидно, для нее самой и ее дочери, которая так похожа на мать, что составляет с ней единое целое!
Кстати, чего недостает этому жилищу? Несколько раз у Мегрэ возникало ощущение пустоты, которое создается у человека, когда он не находит какого-то привычного предмета. Да нет, вся обстановка на местах. Комиссар смотрел по сторонам, и в душе у него росло смутное беспокойство, как бывает всегда, когда ускользает некая мысль.
— До свидания, господин комиссар. Если вам понадобятся еще какие-нибудь сведения…
Что здесь произойдет, когда дверь закроется? Мегрэ спускается по лестнице. Он невольно думает о старике, сидящем у себя в комнате, о женщинах, которые ворвутся к нему вне себя от ярости, с перекошенными от злобы, от бешенства лицами.
И тут его осеняет. Так вот чего не хватало в этой квартире, вот почему у него было ощущение пустоты! Ни в одной из комнат он не увидел фотографий. Ничего! Ни портретов, которые встречаешь в самой бедной лачуге, ни любительских снимков на память о пляже или горах.