— Ну?
Энцо пристально посмотрел на Джои.
— Сколько тебе платит Сэм?
— Это между нами. Сэм об этом не знает и не узнает, понял? — Джои приподнял пистолет чуть выше.
Губы Энцо дёрнулись в кривой усмешке.
— Лупо, ты вообще понятия не имеешь, во что ввязался.
У меня сердце ёкнуло — именно этого я и боялась.
Но Джои не отступил.
— Сделка или пошёл к чёрту, придурок.
Энцо смотрел на него ещё пару секунд, потом перевёл взгляд на Анджело. Я будто и не существовала.
— По рукам.
К своему удивлению, я увидела, как они пожали друг другу руки, а затем Анджело под дулом пистолета вывел нас к Пакарду. Я даже не смогла заставить себя оглянуться на Джои, когда мы уходили.
#
На обратной дороге Энцо молчал, но лицо его оставалось странно спокойным. Он выключил фары, едва свернув на мою улицу, и вел Пакард медленно, почти крадучись, прежде чем припарковаться у дома.
Когда мотор заглох, он посмотрел на меня.
— Ты в порядке?
— Нет.
Он усмехнулся, гад такой.
— Я бы сказал, что жалею о том, что вывел тебя сегодня, но это была бы ложь.
— Тебе это понравилось?
— Ну… кое-что. Может, даже почти всё. — Он провёл пальцем по моему плечу, но я отстранилась.
— Тебя могли убить, Энцо!
— Эти парни не собирались меня убивать. Я им нужен.
— А мне страшно. Все эти пистолеты, угрозы, бравада. Не говоря уже о воровстве, лжи и грязных сделках.
— Так всё и работает, Тини.
Я скрестила руки на груди и фыркнула.
Энцо снова улыбнулся.
— Ты злишься на меня или на себя?
— Я злюсь на всех и на всё. Что бы я ни делала — всё выходит через одно место.
— Ну же. — Он запустил пальцы мне в волосы на затылке. Я попыталась отстраниться, но он сжал кулак, удерживая мою голову и заставляя смотреть на него. — Всё будет просто идеально, Тини. Увидишь.
— С чего ты это взял? Твоя доля в этих тридцати процентах хватит, чтобы расплатиться с отцом Джины?
Его губы изогнулись в снисходительной улыбке взрослого, выслушивающего глупости от ребёнка.
— Конечно, нет.
— Ну тогда... как всё будет идеально? Я не понимаю. — Он же не собирался красть наркотики, правда? Джои сегодня же ночью заберёт их из лодочного сарая, я была в этом уверена. И на этот раз он вряд ли будет настолько наивен, чтобы доверить мне, где они окажутся.
Вместо ответа Энцо наклонился и легко поцеловал меня в обе щеки.
— Спокойной ночи, Тини.
— Энцо, я...
— Шшш. — Он приложил палец к моим губам. — Я о тебе позабочусь. О всём позабочусь.
— Но...
— Оставь это мне.
Я оттолкнула его руку от лица.
— Ты не можешь причинить вред Джои. Ты обещал.
— И не придётся, — ответил он, откидываясь на сиденье. — Если он не дурак.
— И ты не можешь идти к Сэму Парикмахеру с этой информацией. Он сам убьёт Джои.
Голос Энцо стал колючим.
— Ты уж очень о Лупо беспокоишься. Мне это не нравится.
Осторожно.
— Я просто не хочу, чтобы кто-то пострадал, Энцо.
Это ведь правда, да? Я надеялась, что да, но с каждым днём истина становилась всё более размытым понятием. Она переставала быть тем, за что можно уцепиться.
— Я вижу, как он на тебя смотрит, — холодно сказал Энцо.
— Ты себе придумываешь. Сейчас он меня, скорее всего, пристрелить хочет. Удивительно, что не сделал этого.
— Он не выстрелит ни в тебя, ни в меня. А если честно, думаю, он пойдёт дальше на переговоры.
— Почему бы это?
— Я немного покопался в прошлом твоего дружка. И у меня есть кое-что, что ему нужно. Я ему это предложу. — Он положил обе руки на руль. — А теперь тебе лучше идти. Увидимся скоро.
Я как можно тише закрыла дверцу машины и прокралась обратно в дом, осторожно минуя скрипучие ступеньки.
Постой. Что я делаю? Почему я крадусь? Наверное, было уже часа три ночи, но какое мне до этого дело? Что худшего мог сделать отец — выгнать меня? Да ну его. Я поднялась по лестнице с таким видом, будто была полдень, и даже разочаровалась, что мои шаги почти не слышны на ковре. Как же мне хотелось показать отцу, что он больше не может меня контролировать! Я больше не принадлежала ему. Я вообще никому не принадлежала.
В ванной я немного привела себя в порядок и снова легла в кровать. Тело было усталым, но мысли не давали покоя. Я свернулась калачиком, подложив руки под щеку.
Что же у Энцо есть такого, что может понадобиться Джои? Это явно не деньги.
Виски? Нет, у него и его ещё по сути нет.
Но я не могла придумать ничего другого, что бы Энцо мог предложить Джои, и решила подойти с другой стороны.
Чего хочет Джои?
Сразу же у меня всё внутри перевернулось. Я сжала пальцы ног, стиснула бёдра и подтянула колени ещё ближе к груди. Прекрати. Даже если раньше Джои и испытывал ко мне что-то большее, чем дружбу — а он ведь никогда этого не говорил, — моё поведение сегодня ночью было достаточным, чтобы разрушить всё.
На грудь рухнуло ужасное, тяжёлое чувство вины, как будто на меня сверху обрушилась наковальня, выдавливая воздух из лёгких. Глаза жгло от слёз. Без помощи Джои на прошлой неделе я бы ни за что не раздобыла десять тысяч, чтобы освободить отца. И он ведь ничего не попросил взамен. А я отплатила ему предательством — выдала его секрет Энцо в обмен на свои удовольствия, на обещания шёпотом в темноте. Стыд накрыл меня с головой, как проливной дождь. Я задыхалась, хватая ртом воздух, словно тонула.
Держись. Просто держись, — сказала внутренняя голос. Ты ведь сделала это, чтобы спасти Джои, правда? Я глубоко вдохнула, задержала дыхание, досчитала до десяти и медленно выдохнула. Да, ради этого.
Почему-то легче не стало.
Рыдая в подушку, я гадала, как мне когда-нибудь удастся всё исправить между нами.
#
Когда я вышла из комнаты на следующее утро, папа уже был не дома. Я пропустила мессу в девять утра, из-за чего немного корила себя, но вместо того чтобы зацикливаться на этом, я оделась и поехала на трамвае на кладбище Маунт-Эллиот, где была похоронена мама. Обычно мы с девочками делали это вместе по воскресеньям, и когда я вошла в кованые ворота и увидела другие семьи у могил — кто-то выпалывал сорняки, кто-то приводил в порядок цветы, а кто-то просто держался за руки, прогуливаясь или сидя на лавочке в молчаливом раздумье, у меня в горле встал ком.
С трудом сглотнув, я направилась в ту часть кладбища, где покоилась мама, опустив голову. День был солнечный, но ветреный, и мне приходилось придерживать шляпу с широкими полями рукой. Только подойдя почти вплотную к её простой могиле с кельтским крестом, я заметила, что там уже кто-то есть. Я застыла, подол моего платья хлопал по коленям на ветру.
Папа стоял с опущенной головой, держа шляпу в сложенных руках, расставив ноги. По его виду сбоку было видно, что глаза у него закрыты. Подойдя ближе, я убедилась — так и было. Губы его двигались в беззвучной молитве… или, может, он исповедовался или просил прощения. У него, конечно, было немало за что покаяться. Я даже представить не могла, что бы мама ему на это ответила. Простила бы она его грехи и слабости как отца, как мужчины?
А твои?
Сердце болезненно сжалось, и ком снова подкатил к горлу. Что бы она сказала мне, если бы могла заговорить с того света? Назвала бы меня эгоисткой за то, что ушла из дома? Попросила бы в первую очередь подумать о сёстрах? Или согласилась бы, что я и так сделала достаточно и пришло время идти дальше? Она ведь сама вышла замуж молодой, как Бриджит, и почти сразу родила. А ещё мама всегда говорила, что мечтала быть медсестрой, если бы у неё была такая возможность. Она так гордилась моими оценками в школе и моим упорством в желании поступить в колледж. После её смерти десять лет назад, когда она умерла при родах с Мэри Грейс, я поклялась, что сделаю то, чего ей не удалось.
Тогда я и представить не могла, насколько трудным будет этот путь.
Я прочла короткую молитву за мамину душу прямо там, где стояла, и повернулась, чтобы уйти. Ни малейшего желания разговаривать с отцом здесь у меня не было. Мама заслуживала покоя в своём последнем пристанище, и я не хотела нарушать его очередной ссорой. Потому что я не передумала — я всё ещё хотела уехать из дома.
И дело было не только в Энцо, хотя я бы солгала, сказав, что моя новая сексуальная свобода никак не влияет на это решение. Но чем дольше я оставалась дома, тем сильнее ощущала, что жизнь проходит мимо. Я никак не могла отделаться от чувства, что где-то там есть что-то для меня, и если я не попробую найти это сейчас, шанс может уплыть навсегда. Да, мне всего двадцать, но я уже видела слишком много оборванных судеб.