До Ковалева стали доходить тревожные вести об Андрее.
…Владимир Петрович прилетел в гарнизон, где служил Сурков, на исходе душного летнего дня. Андрея нашел на окраине города в деревянном флигеле с выщербленным порогом. Когда постучал в дверь, раздался невнятный голос:
— Да-а…
Он открыл дверь. В маленькой комнате, со стенами, увешанными рисунками, сидел за столом Андрей. Перед ним стояла раскупоренная бутылка водки.
— Ты?! Каким ветром?! — В восклицании этом были и радость при виде друга, и удивление, и неловкость.
— Суворовским, — шутливо ответил Ковалев.
Они обнялись. Андрей, стыдясь своего вида, набросил на плечи китель, убрал со лба потную прядь волос. Сказал глухо:
— Кончился, Володька, капитан Сурков…
Ковалев, словно не расслышав, спросил:
— Можно, художник, с дороги умыться?
Андрей, приходя в себя, заметался по комнате, достал чистое полотенце.
— Вот не ожидал… Никак не ожидал…
Включил свет, и сразу на стене проступили яснее рисунки: летное поле… Самолеты в воздухе… Авиатехник за работой… Наброски, наброски…
Темнота за открытым окном сгустилась, пряча небольшой сад.
Потом был вечер вдвоем, и горькая, беспощадная исповедь Андрея, и его слова, резанувшие по сердцу:
— Командир полка предупредил об увольнении…
Бледное, страдальческое лицо Андрея будто свела судорога.
Он распечатал новую бутылку водки. Ковалев решительно прикрыл ладонью свой стакан. Сурово сказал:
— Вот что, друг! Ты мне достоевщину не разводи. Прекрати! Я просто требую от имени всего нашего братства — прекрати! О делах твоих я знал, потому и примчался к тебе, дурню…
Андрей уставился с недоумением.
— Сергей Павлович Боканов работает сейчас в Москве, в Управлении военно-учебными заведениями… Обещал похлопотать о твоей семье… И Семен Гербов из ГДР написал, что кое-что предпринимает. Все наладится…
Андрей, не налив себе водки, поставил бутылку на стол.
— Твое начальство знает о ситуации? — спросил Ковалев.
— В деталях нет…
— Мне с командиром полка поговорить?
— Ну что ты! — даже испугался Андрей. — Вдруг явится к нашему аскетическому Михею опекун-спаситель…
Он улыбнулся, видно, представив себе эту невозможную картину.
— Исключено!
— Обойдешься без опекуна-спасителя?
Андрей молча сжал руку Ковалева.
…Может быть, об этой истории тоже написать в повести «Военная косточка»?
В соседней комнате Маша начала играть «Осеннюю песню» Чайковокого. «Из поколения в поколение», — усмехнулся Владимир Петрович. Именно эту вещь играл он мальчишкой в ночном зале суворовского.
Больше всего дочка любила, когда отец подсаживался к ней, и они исполняли Чайковского в четыре руки. Вот уж когда она старалась!
А сын увлекался спортом, был капитаном мальчишеской хоккейной команды.
…Игра прервалась на полуфразе. Зашла Машенька, положила руку на его плечо, спросила:
— Пап, ты что читаешь?
Он обнял ее:
— Да вот старые дневники. Я тебе никогда не рассказывал о нашем сыне училища?
— Нет, — поглядела с интересом девочка, — как это — сын училища?
«Выросла она, и не заметили», — подумал о дочке Владимир Петрович. — Давно ли, не желая идти в садик, говорила бабушке: «У меня болят кровесосные сосуды».
— Ну, слушай.
Машенька села на тахту и, чинно положив ладони на колени, приготовилась слушать.
Где-то тихо играло радио, в комнате пахло ванилью: наверно, бабушка затеяла пирог.
— Был у нас такой мальчишка, Сенька Самсонов, белобрысый, как кролик, — начал свой рассказ Владимир Петрович. — У него на всем белом свете не осталось ни одной родной души. Хотя нет, старшего брата фашисты подростком угнали в Германию. И взяли мы «на прокорм и воспитание» этого Сеньку, чтобы рос, пока не войдет в основной состав училища.
Ну и хлопот доставил он своим воспитателям. Силенок-то у него мало, а тянулся за старшими. Брюки (как ни старались подобрать самые маленькие) вечно собирались гармошкой, и, чтобы не утерять, он при ходьбе старательно поддерживал их локтями, шнурки вечно развязывались, и Сенька наступал на них. Мы про Самсонова даже песенку сочинили:
В ноябре выехало училище на праздничный парад. Играл оркестр. Суворовцы церемониальным маршем проходили мимо трибун.
Сенька до отказа повернул голову направо и, по всем правилам строевого искусства, вытянув руки по швам, старательно вышагивал в последнем ряду. Он «ел глазами» начальство, но запутался: в полах шинели и повалился на бок, прямо перед трибуной…