Два дня спустя я оправился и решился воспользоваться этим промежутком в моей болезни.
Я приготовил все: подвязал башмаки, подрезал кое-где халат, чтобы легче его сбросить, одним словом - все.
Меня повели гулять. Лишь только я вышел во двор, тотчас же слышу скрипку. Музыка продолжалась минут пять, но я не хотел воспользоваться этим первым удобным временем, потому что инстинктивно вначале надзор всегда немного внимательнее. Но вот скрипка замолкает: минуты две спустя несколько повозок с дровами въезжает во двор. Скрипка заиграла снова.
На этот раз я решил воспользоваться минутой. Я взглянул на часового: он шел по своей обычной линии в пяти шагах расстояния между мной и воротами. Взглянул я и на его ружье. Оно было заряжено, я это знал. Выстрелит или нет? Вероятно, нет, потому что, будучи на таком малом расстоянии, он будет все надеяться поймать меня. Штык был опаснее в случае, если в этом отчаянном беге силы изменят мне. Но расчет мой был сделан и на этот случай. Если я останусь в тюрьме, то ведь умру наверное. "Теперь или никогда!" - проговорил я про себя. Хватаю халат: раз!..
Но вдруг скрипка замолкла.
Я опустил руки и почувствовал такую усталость, точно поднял большую тяжесть.
По одному из переулков прошел полицейский обход. Но через минуту скрипка заиграла снова.
Ну, теперь уж пора!
Часовой дошел до конца своей линии. Я за халат: раз, два, три. Халата как не бывало, и я стрелой к воротам... Крик, гиканье часового раздается за моей спиной. Он кинулся хватать меня, как я предвидел, вместо того чтобы бежать к воротам наперерез, и дал мне, таким образом, шага два вперед. Но я был так слаб, что наши, с замиранием сердца смотревшие сверху на эту бешеную гонку, говорили, что часовой был в трех шагах расстояния от меня и что штык, который он совал вперед, чуть-чуть не касался меня. Ничего этого я не видел. Я слышал только его дикие крики и также крики погонщиков, складывавших дрова в глубине двора.
Подбежав к воротам, я увидел дрожки, но в первую минуту меня взяло сомнение - наши ли это, потому что я не мог узнать моего приятеля в офицере, сидевшем в них. Чтобы заставить его обернуться, я хлопнул в ладоши, к большому удивлению наших, следивших за всей этой сценой и принявших это за выражение радости! Офицер оборачивается, я узнаю его, и в ту же секунду я уже в дрожках. Лошадь понеслась с быстротой ветра, и я чувствую на своих плечах военную николаевскую шинель, которую мой приятель держал наготове вместе с офицерской фуражкой.
В госпитале, как я узнал потом, произошел невообразимый переполох. Караульный офицер со всем караулом выбежал на крик часового и, узнав, в чем дело, потерял окончательно голову, рвал на себе волосы, повторяя:
- Я пропал, я пропал! Бегите, ловите его, ловите!
Но он был не способен отдать ни малейшего приказания. Один из наших, сигнальщик, тот самый, который играл на скрипке, поспешно сбежал вниз и, подойдя к офицеру, стал сокрушаться с ним вместе об его участи, спрашивая: что случилось? кто бежал? как? когда? куда? и т.п., и офицер, вне себя от отчаяния, отвечал ему, теряя таким образом драгоценное время.
Одна старуха дала было ужасный совет:
- Да что! - сказала она, - покружат, покружат да и выедут на Невский. Это уж наверняка. Отпрягите лошадей вон от конки (у госпиталя как раз стояла конка) и скачите им наперерез. Чего же проще!
И мы действительно так именно ехали. К счастью, совету проницательной ведьмы никто не последовал".
II
Когда Кропоткин кончил свой рассказ, наступил черед Ивана Бохановского, прозванного казаком, потому что, будучи родом из Украины, он действительно походил на старинных казаков этой земли по своей храбрости, ничем не нарушимому хладнокровию, а также и по своей молчаливости.
Все обратились к нему. Он вынул изо рта свою маленькую деревянную трубку.
- Да, право же, мне нечего рассказывать, - воскликнул он. - Михайло пришел, взял нас и вывел, вот и все.
- Нет, нет, - накинулись на него мы, - рассказывай все по порядку.
Казак, видя, что ему никак не увернуться, медленно набил свою трубку с видом человека, собирающегося в дальний путь, зажег ее, попробовал, хорошо ли тянет, и начал свой рассказ, содержавший в себе, быть может, больше слов, чем он их произносил за полгода.
"Михайло, - сказал он, - поступил в тюрьму месяца за два до нашего бегства. Нелегкое было дело ввести его туда. Но наконец ему удалось поступить на службу в тюремный замок с фальшивым паспортом Фоменко сперва чернорабочим, потом - сторожем.
Здесь своим усердием в исполнении обязанностей и безупречным поведением ему удалось заслужить такое расположение всего начальства, что через месяц он уже был произведен в ключники в коридоре уголовных.
Чтобы дать смотрителю блестящее доказательство своих прекрасных душевных качеств, Михайло, по совету Стефановича, отправился однажды к нему с доносом, тем временем как Стефанович у себя в клетке нарочно писал какую-то пустую записку.
- Ваше благородие, - сказал Михайло, - у нас неблагополучно.
- Что такое? - испугался смотритель.
- Политические пишут.
- Кто да кто? - спросил смотритель.
- Стефанович.
- Ну и пускай себе пишет, - сказал смотритель, махнув рукою.
Следует сказать, что в то время в киевской тюрьме положение политических арестантов было совсем особое. Террор, поражавший в первое время низших чиновников, наполнил Киев таким паническим страхом, что все, начиная с прокурора и кончая тюремным смотрителем, плясали перед нами на задних лапках, потому что боялись быть убитыми по первому нашему знаку. Вот почему, узнав, что пишущий не кто иной, как Стефанович, которого боялись больше всех, смотритель не хотел делать у него обыска. Но с этого дня Михайло покорил себе сердце своего начальника.
Нам, политическим, чтобы по возможности не раздражать нас, смотритель назначил в ключники некоего Никиту, отличного человека, доброго как ягненок. Однако нужно было отделаться от него во что бы то ни стало, потому что на его место почти наверное попал бы Михайло.
Но добиться смены Никиты было дело нелегкое. Этот добряк никогда не делал нам ни малейшей обиды. Тогда мы принялись нахально взводить на него всякую напраслину, жаловались на него смотрителю, который бранил его, угрожал, хотя тот не был виноват ни душой ни телом. Но наш Никита, вместо того чтобы обозлиться на нас и совершить какую-нибудь неосторожность, как мы надеялись, переносил все с кротостью, повторяя:
- Христос терпел, буду терпеть и я.
Мы были просто в отчаянии. Наконец Валериан Осинский, организовывавший наше бегство извне, догадался пойти в трактир, куда ходил Никита, и, как будто случайно познакомившись с ним, сказал, что ищет конторщика для сахарной фабрики в деревне. Условия были выгодные, и Никита попался на удочку. Получив деньги на дорогу и месяц платы вперед, он оставил службу в тюремном замке, потому что нужно было ехать тотчас же. Но тут случилась какая-то задержка, потом другая, третья, пока не совершилось наше бегство, и тогда ему вернули его паспорт с запиской, что, мол, теперь от него больше ничего не нужно. Почему - он, конечно, сам догадался.
Когда его место освободилось, смотритель пришел к Стефановичу и Дейчу поговорить с ними по-дружески относительно его заместителя.
- Не правда ли, Фоменко (Михайло) человек для этого подходящий?
Стефанович сделал гримасу и пробормотал сквозь зубы:
- Шпион, как кажется.
- Что вы! Он отличный человек, - защищал его смотритель.
Михайло был назначен ключником в коридоре политических.
Самое важное было сделано, но еще не все. Михайло мог отворить нам двери наших клеток, но как выйти вчетвером из тюрьмы, окруженной военным караулом?
Однако нельзя было терять ни минуты времени. Положение Михаилы было в высшей степени опасно. Тюрьма была битком набита политическими всех сортов и категорий, начиная с молодых людей, взятых по легкому подозрению, и кончая революционерами, серьезно скомпрометированными. Народ был самый разнообразный, и многие узнали Михайлу, так как сталкивались с ним раньше. Прямого доноса бояться было, конечно, нечего, потому что Михайло, будучи уже много лет нелегальным, вращался только в среде своих. Но кто мог гарантировать против незлонамеренной болтовни, особенно в таком пикантном случае.
Мы сидели как на угольях.
Нужно было воспользоваться поскорее выгодным положением, которым мы были обязаны Михайле, и потому, лишь только он освоился со своей новой должностью, мы назначили ночь для побега.
Выйти из тюрьмы всего проще было, переодевшись часовыми, которые уходят со смены. Михайло достал для двух из нас солдатские костюмы, но два других должны были идти в чем были. На всех четырех была всего одна шашка, но мы решились не откладывать дольше.
Вечером назначенного дня Михайло принес нам солдатские костюмы. Мы переоделись, поделав из оставляемого платья чучела, и положили их в постели, чтобы утром, взглянув в окошечко, сторожа подумали, будто мы спим.
В полночь Михайло пришел за нами. Но тут случилось неожиданное препятствие. Дежурный сторож, обязанный не спать всю ночь, пришел как раз в наш коридор, не показывая ни малейшего желания уходить.
Тогда Стефанович выронил, как будто нечаянно, расшитую книгу в сад. Упавши, она рассыпалась по земле, и Стефанович обратился к Михайле с просьбой тотчас же принести ее. Михайло отправил за ней сторожа, и, пока тот собирал листы, мы без шума вышли из клеток и направились к выходу.
Когда мы проходили по нижнему коридору, случилась ужасная вещь: там висела веревка колокола, в который звонили тревогу. Проходя у самой стены в глубокой темноте, я нечаянно споткнулся. Вытягиваю инстинктивно руки вперед, чувствую, что что-то касается моих пальцев, хватаюсь, чтобы не упасть, и вдруг громкий звон оглашает всю тюрьму. Это была веревка сигнального колокола!.. Ужас, позор, комизм нашего несчастия как молния мелькнули перед моими глазами. Мы были уверены, что все погибло. Уже слышен был в коридоре шум часовых, торопливо встававших солдат. Но Михайло не растерялся. Он велел нам попрятаться кто куда может, а сам побежал в кордегардию сказать, что веревку нечаянно зацепил он. Понемногу все стихло. Но тут случилась новая беда: так как мы попрятались куда попало, то, выходя, чуть-чуть не заблудились в темноте. Михайло должен был довольно долго бегать из конца в конец, чтобы собрать нас снова в кучу.