Я не знал, что делать, и с ужасом смотрел на него, я впервые сошелся со смертью один на один. Капитан покрылся крупными каплями пота и посинел. На лице его замерло жестокое страдание, глаза остановились и глядели вверх. Пальцами правой руки он перебирал рубашку под сердцем, будто стараясь снять с себя груз и тихо сказал:
- Горит.
Капитан вздрогнул и успокоился. Пульса не было. Грудь, лицо, руки его были покрыты холодной влагой. Я попытался было поднять его, но он был настолько тяжел, что даже оторвать его от земли не хватало сил.
Я вылез из окопа, взял на ремень автомат и пошел за нашими. Из землянки, где мы ночевали с капитаном, вышел майор. Увидев меня, он крикнул:
- Ты что, лейтенант, отстал? Где твои люди? Я остановился, пожал плечами.
- Марш вперед! - приказал майор, и я побежал догонять цепь, которая уже перевалила за высоту.
Когда кончился бой, меня привели на допрос в штаб батальона. Старший политрук, высокий, лысый, лет сорока, видимо, из запаса, расспрашивал меня долго и с интересом.
- Ну, с тобой все ясно, - сказал он, завершая разговор, - а этот, что погиб, кто он?
- Он капитан-артиллерист, кадровый.
- Знаю без тебя, что капитан-артиллерист. Но документов при нем не нашли. Ты знаешь, как его звать? Что он о себе рассказывал?
- Ничего.
- Так ничего и не говорил?
- Ничего.
- И фамилию свою не называл?
- Нет.
- Вот человек, - воскликнул старший политрук. - Не человек, а железо.
В это время я со страхом почувствовал, что куда-то падаю и вцепился руками в скамейку, чтобы не потерять сознание. Старший политрук с тревогой и жалостью посмотрел на меня и сказал:
- Ничего, дорогой, все будет хорошо!
ПО ОДНОМУ НА БРАТА
И снова мне пришлось выходить из окружения: на сей раз вдвоем со старшим политруком Егоровым, комиссаром батальона. Тем самым, который допрашивал, когда я вышел к своим. Егорову было приказано помочь роте, оказавшейся в окружении. Он взял меня с собой.
Когда мы вышли ночью в район, где должна была держать круговую оборону рота, там никого не оказалось. Рота пропала. Наутро немецкие войска двинулись в наступление, наши отошли, и мы остались с комиссаром вдвоем в глубоком тылу немцев. Старший политрук был опытный и осторожный человек. Когда я предложил переночевать в стоге сена, он категорически воспротивился.
- Ты что, хочешь, чтобы нас живьем захватили? - объяснил он. - Не знаешь, что значит попасть в плен? Ты - средний командир, я комиссар. Не-е-ет, брат. Давай где-нибудь хорошо и незаметно укроемся.
Он выбрал пихту с густой хвоей, нависающей над землей.
- А ну-ка посмотри, - сказал он мне и, приподняв ветки снизу, подлез к стволу.
- Ну как, видишь меня?
- Ничего не видно.
Комиссар вылез из-под дерева. Вскоре мы наломали лапника, оборудовали постель и устроились на ночлег.
- Вот ты думаешь, сколько народу вот так же, как мы, сейчас прячется? спросил комиссар.
- Много, наверное, - ответил я.
- Да, много, и все бедствуют. С одной бабкой я разговорился, так ты знаешь, что она мне сказала? Тут комиссар немного выждал, а потом произнес:
- Понапущено, говорит, войны кругом земли. Это, говорит, ей сказала мать еще в ту войну.
Вскоре мы уснули.
Утром поднялся туман с реки, было холодно. Хотелось есть.
- Эх, сейчас бы теплого молока с белым хлебом! - мечтал комиссар. Ничего так не люблю, как молоко. Жена млекопитающим называла.
Потом встали, пососали сухарей, и комиссар - на правах начальника распорядился:
- Пойдем к реке, умоемся,- переплывем на свой берег и уйдем в лес. Там можно, по-моему, и днем идти. Говорят, немцы в лес заходить боятся. Вот и проскочим.
Сначала было прохладно, потом, в движении, разогрелись, а когда вышли к реке, стало совсем тепло. Солнце ярко светило, отдавая несчастной земле свой последний жар в этом году. Слишком много нас бродило по лесам, болотам и полям. И все нуждались в его обогреве, чтобы выжить и вернуться домой. Огромное поле неубранной пшеницы золотилось и колыхалось, как море.
- Сколько зерна упадет на землю и погибнет! - говорил комиссар. - Ты посмотри, какая беда!
По крутому берегу мы спустились к реке, разделись, связали белье в узлы. Ногами попробовали ледяную воду. Я вздрогнул. Комиссар сказал:
- Надо, брат! Ничего не поделаешь! Надо! А ты думай, что надо, и легче будет.
Река насквозь пронзила меня острыми иглами, отчего остановилось дыхание и замерло сердце, будто вошел в кипяток. Но делать было нечего: комиссар уже плыл, время от времени покашливая, и я тоже энергично и отчаянно принялся грести руками.
Комиссар между тем кричал мне:
- Не отставай! Там согреемся!
Течение отнесло нас далеко в сторону. Противоположный, восточный желанный берег встретил нас мелкой водой. Обнаружив дно под ногами, мы уже не плыли, а быстро побежали, пока не ступили на сушу.
Мы оделись, легли животами на горячий песок, долго не могли отдышаться. Потом отогрелись, успокоились, и комиссар, привстав так, чтобы лучше видеть вокруг, сказал:
- Ты посмотри, какая карусель получается... Наш-то берег какой!
Низкий, пологий берег, на котором мы лежали, переходил в луга, покрытые густой зеленой некошеной травой, и глазу не за что было зацепиться: ни одного бугорка или ямки, ни одного дерева или куста.
- А погляди, какой их берег, - продолжал комиссар. - Соображаешь? Сдать просто, а взять тяжело. Вот ведь как получается... Как назло! Гляди, обрывы какие. Обратно нашему брату нелегко придется забираться на такой-то берег, да еще под огнем. Война к нам, товарищ лейтенант, с той стороны пришла, так туда и уйдет. А?
Мне был непонятен этот комиссар, этот лысый милый старик (ему было наверняка сорок лет). Наши - неизвестно где. Немцы прут на восток, в глубь России. Никто не может сказать, когда и где Красная Армия остановится. Сейчас лишь бы устоять и дальше не пустить. А комиссар о чем беспокоится, чудак?!
- Так когда это будет? - неуверенно спросил я его так, чтобы не обидеть.
- А вот когда Сталин велит, тогда и отберем всю землю. Значит, еще не время, еще замысел не тот.
Мне от его слов стало сразу как-то радостней, на какое-то время увереннее почувствовал себя.
Так мы лежали долго, разомлели. Комиссар повернулся на спину:
- Посмотри, какие облака с нашей земли плывут. Ты посмотри!
Я тоже перевернулся на спину, чтобы полюбоваться небом, и вдруг вспомнил и начал говорить громко:
- "Это бог назначил нам землю ложем, а над головой возвел небеса".
Комиссар услышал и попросил:
- Ну-ка, ну-ка, повтори... Я повторил.
- Где это ты такого смолоду набрался?
- А это мой связной любил так говорить.
- Он что, мусульманин, что ли?
- Да.
- Вот ведь как можно умному человеку голову задурить! Правда?
- Правда, - согласился я, хотя уж очень дорог мне был Магомет, мой первый связной, который погиб во время выхода из первого окружения.
Комиссар быстро поднялся. Я с неохотой встал.
- Ну что ж, идем, а то того и гляди, на молитву станешь.
Мы тронулись. Комиссар довольно долго молчал, потом проговорил, не оборачиваясь, через плечо:
- Выбрось из головы этот дурман. Совсем выкинь. Ни к чему это нам.
Конечно, комиссар был убежденный безбожник, я же о боге частенько подумывал: как где-нибудь туго придется, так вспомнишь.
Казалось, река давно осталась позади. По сторонам уже шли густые кустарники. Кое-где попадались деревья. Но вот кустарники стали редеть, и когда мы вышли на луга, то увидели, что впереди - все та же река.
Мы остановились, вгляделись в реку и увидели плывущего человека. Он легко держался на воде, громко смеялся и, фыркая, явно испытывал удовольствие. Потом заметили, что позади него еще кто-то плывет. Но этот, другой, грузно оседая в воде, плыл тяжело и время от времени что-то обиженно кричал переднему, тот же не обращал внимания и все больше отрывался, то и дело до пояса выталкивая себя из воды.