Кажется, Володя понял Лену, понял ее смятение, однако из деликатности, которой до сих пор не подозревал в себе, даже виду не подал, что догадывается о ее душевном состоянии. Ему было жаль Лену, он опасался, что она может решиться на любой поступок, и в то же время она все еще представлялась ему прежней Леной, гордой и неприступной, словно и не было того, что произошло между ними минуту назад.
— Тебе мои советы ни к чему, — сказал он смущенно. — Тут главное — самого себя как следует понять, цель определенную наметить… Вот ты про Катю, например, что думаешь?
— Что ж Катя? У нее цель ясная…
— А по-моему, ни черта не ясная, — с внезапным ожесточением заговорил Володя. — Куда ветер дунет — туда и ее несет. Про вас в газетах писали, за коммунистическое звание взялись бороться, это что — шуточки? С таким делами не шутят, я так понимаю. Вас же за язык никто не тянул, когда обязательство принимали. Ну и нечего людей смешить, себя позорить.
— Вон ты как заговорил! — удивленно подняла брови Лена. — Давно ли таким стал?
— Это каким же? — поморщился он. — Каким был, такой и есть, но я же не слепой, хоть ты и сказала, будто я ничего не вижу. Кое-что вижу, а Катю насквозь понимаю. Нету у нее настоящего характера, а так, лишь бы ей нравилось, то и делает. Гордости у нее нет, а она в каждом человеке должна быть.
— Да, конечно, — пролепетала Лена. — Только Катю нам трудно судить, в чужую душу не влезешь. Вот если ты такой гордый, скажи, зачем ты в колхоз поехал? Что ты здесь нашел?
Володя откашлялся, нащупал в кармане папиросы, но доставать не стал, только переменил положение правой, неудобно подвернутой ноги.
— А чего мне было искать? Взял да и поехал — испытать новую жизнь. Думал, потом пригодится. А тут интересная работа попалась, я давно о такой мечтал. Во всяком случае бегать туда-сюда, как Катя, пока не собираюсь. Меня приняли как полагается, а я бы наплевал на все и опять в другое место подался? Нет, это не по мне.
Лена сидела, понурив голову, не решаясь ни уйти, ни продолжать разговор. Мыслей в голове не было, было лишь желание остаться одной, лечь лицом в траву и заплакать, как это бывало в детстве после жестокой обиды, нанесенной взрослыми.
Володе вновь стало безотчетно жаль Лену. Он чувствовал себя виноватым перед ней, хотя и не знал — в чем.
— Лена, — оказал он глухо, дотрагиваясь до ее руки, — знай, Лена, что я тебя очень уважаю, больше прежнего… Если бы мы раньше встретились, все было бы по-иному… Ты очень хорошая, Лена, только я не умею это выразить…
Она легла лицом в траву и заплакала — легко и беззвучно, словно плакали и страдали одни глаза, а не все ее существо. А может, это были не только слезы жалости к себе и горечи по утраченным надеждам, но и слезы благодарности за теплые, искренние слова, которых она ждала столько времени.
Володя беспокойно оглянулся, приподнялся на локте и бережно обнял Лену за плечи…
XVII
А дождя все не было. Если в конце мая, когда досевались последние гектары яровых, люди радовались неизменно чистому и жаркому небу, то теперь с тревогой и недоумением оглядывали горизонт, тщетно выискивая хотя бы единое облачко, предвещавшее перемену погоды.
Дождь был нужен позарез — и травам, и яровым, о неистребимым упорством пробивавшимся к солнцу сквозь сухую корку земли. Но настоящей силы в выбрызнувших поверх полей зеленых ростках не было. А трава даже на заливных лугах выглядела не лучше, чем в прежние годы на суходолах. Одни сутки теплого обильного дождепада решили бы все. Однако небо по-прежнему слепило и обдавало людей и землю изнуряющим зноем.
Самойлов нервничал все больше. Да и было отчего: урожай под угрозой, заготовка кормов недопустимо затягивалась. Но секретарь райкома обвинял в этом не засуху, а людей. Он был убежден, что задержка с силосованием вызвана застарелой привычкой председателей колхозов к самотеку. И он не мог допустить, чтобы все его усилия по чьей-то глупости полетели прахом.
Он решил поехать к Логинову. В колхоз имени Ильича Самойлов собирался давно. Еще, прошлой осенью, вскоре после партконференции, его заинтересовал здешний председатель, человек, как показалось секретарю, дельный и умный, несмотря на его спорные выступления на совещаниях и частые стычки с работниками райкома. Постепенно, однако, это мнение о Логинове изменилось. Вопреки возлагаемым на него надеждам, Логинов до сих пор ничем особенным себя не проявил, хуже того — в отдельных случаях неправильно реагировал на указания райкома, а то и просто игнорировал их. Это не могло не настораживать. Очевидно было, что вся его так называемая самостоятельность и здравый смысл — не что иное, как обыкновенная самоуверенность и зазнайство, порожденное прежней безнаказанностью.