Его руки подбросили душу Энджел в воздух и небрежно поймали ее.
— Но если ты ревнуешь, — сказал он, — не понимаю, почему, собственно, я… Скажи, ты хочешь за меня замуж? Дело в этом? Так тебе будет лучше?
Интересно, что же получится, если кто-нибудь вздумает написать его биографию? Эдвард Холст, знаменитый художник, женился в возрасте двадцати четырех лет — на ком? На модели, девице из бара, секретарше, дочке автора боевиков? Или на шлюхе, эксгибиционистке, истеричке? Выбирай. Что милее читателю, что яснее и лаконичней раскрывает личность художника и являет правдивую версию жизни. Как говорится, резкими мазками.
— Эдвард любит свободу выбора, — как-то обмолвился Том, но от комментариев воздержался. Они с Рэй были свидетелями на свадьбе — обычной гражданской церемонии.
Энджел почудилось, что Эдвард куснул Рэй за мочку, когда все четверо обменивались официальными поцелуями, но потом она все же решила, что ей померещилось.
Именно так начинал он любовные игры: прильнув к ней в теплой темноте супружеского ложа, Эдвард находил ухо Энджел и сжимал зубами нежную мякоть, скользя рукой к бедрам. Энджел сама никогда не проявляла инициативы. Нет. Энджел ждала, терпеливо. Несколько раз, в самом начале, она посмела погладить его сонное тело, но Эдвард не только не отозвался на ласку, он был холоден с ней еще много дней и спал на своей половине, пока возмездие не миновало и Энджел вновь не оказалась в его теплых объятиях.
От его любви расцветали цветы, дом полнился изобилием и теплом, а вода пьянила, точно вино. Эдвард, счастливый, дарил Энджел улыбки и ласку. Он держал ее душу в надежных руках. Гнев Эдварда обрушивался внезапно, из ниоткуда, или по крайней мере оттуда, откуда не ждала его Энджел. Еще вчера милостиво встреченное замечание, благосклонно прощенная оплошность сегодня являлись возмутительным проступком. Невинная фраза о погоде, сказанная, чтобы нарушить тягостное молчание, воспринималась как признак сварливой брюзгливости, а слезы, вызванные первой язвительной колкостью, лишь подливали масла в огонь.
В гневе Эдвард удалялся в студию и запирался на ключ, а Энджел (скоро она поняла, что рыдать под дверью, стуча, умоляя и протестуя, — значит только продлить его ярость и собственные мучения) шла в сад и, словно ничего не случилось, полола, копала, сажала, кожей чувствуя его злобу, сочившуюся из-под двери, — злобу, затмевающую солнце, отравляющую почву, парализующую пальцы: руки у нее тряслись, ошибались, делали все невпопад, и ничего не росло.
Портьера колышется. Луна уходит за тучу. Топ-топ, над головой. Взад-вперед. Ветер? Нет. Не лги себе. Это нездешнее, неземное. Привидение. Призрак. Женщина! Маленькая, суетливая, безутешная женщина — полуявь, полусон, взад-вперед, воскресшая из времен, вставшая из могилы, предвещая беду, суля горе и гибель; весть о том, что все обманчиво в мире, что бог умер и силы зла безраздельно властвуют над землей. Энджел, ты слышишь или не слышишь?
Энджел трясется от страха, борясь с желанием встать и пойти в ванную. Она на четвертом месяце, и ей трудно терпеть. Мочевой пузырь будит ее среди ночи, властно напоминая о себе, и Энджел, повинуясь ему, осторожно соскальзывает с постели, стараясь не потревожить Эдварда. Нельзя нарушать его сон: наутро он не сможет писать. Даже в лучшие времена он уверяет, что Энджел нарочно стонет, мечется и ворочается во сне — это она назло не дает ему спать.
Энджел пока не сказала Эдварду, что ждет ребенка. Она почему-то откладывает. В сущности, у нее нет повода думать, что он не хочет детей, но что хочет, Эдвард тоже не говорит, а полагать, будто он склонен желать того же, что и все остальные, — слишком рискованно.
С ее губ срывается стон: Энджел жутко пошевелиться и жутко лежать без движения, страшно слушать и страшно не слушать. Вот так же в детстве лежала она в своей белоснежной кроватке, прислушиваясь к рыданиям матери, боясь пошевелиться — и боясь лежать неподвижно, услышать — и не услышать. Мать Энджел была продавщицей в обувной лавке, а потом, после полутора месяцев ухаживания, вышла замуж за нового помощника управляющего. То, что ее супруг сделал головокружительную карьеру, заработав состояние на боевиках, расходившихся миллионными тиражами, стало и счастьем, и трагедией Доры. Она жила безбедно на его алименты, в достатке, который ей и не снился, до конца своих дней, пока не умерла, приняв по рассеянности слишком большую дозу снотворного. После этого Энджел воспитывали сменявшие друг друга любовницы и юные экономки отца. Терри нравился Эдвард, и это было уже немало; по крайней мере после появления Эдварда на сцене он вздохнул с облегчением: Терри пугала некоторая предусмотрительность в характере дочери. Он опасался, что Энджел кончит тем, что выскочит замуж за адвоката или биржевого маклера. Художник — это хотя бы творец, а уж такой художник, как Эдвард, свободно может достичь богатства и славы. Чтобы ускорить процесс, Терри развесил шесть полотен Эдварда по стенам своей квартиры. На двух была изображена его дочь, совершенно нагая, с небрежно отставленной ногой, открывавшей жесткий кустик светлых волос. Покоренная Энджел — как некогда ее мать. «Я люблю тебя, Дора, но пойми: я не влюблен в тебя». Как в Элен, Одри, Риту, кого угодно. Заседания, вечера, литературные странствия, погоня за свежим сюжетом, за новыми фактами, новые знакомства — и всегда куда более интересные, яркие и захватывающие, чем постаревшая продавщица из обувной лавки. Ну почему Дора не желала понять? Как неразумно — страдать, прижимая к неумолимо увядающей груди несчастную Энджел. Неужели он, Терри, в самом деле был единственной радостью ее плоти? В этой любви было нечто болезненное: она лишена красоты, придающей очарованье навязчивости.