— Какие страшные времена, — горестно вздыхает Элен, — война — это ужасно. Я перед вами в неоплатном долгу, что вы приютили Марджори. Она так славно прижилась у вас.
— И пусть живет сколько хочет, — говорит Эстер Сонгфорд. Какой нескладной ощущает она себя в этой поношенной коричневой юбке и вязаной кофточке, как она жаждет заслужить одобрение Элен.
— Видите ли… — начинает Эдвин.
— Только пока мы не подыщем себе что-нибудь за городом — в Лондоне сейчас так опасно, — я буду каждую неделю посылать вам на нее гинею, — говорит Элен. — Обязана, хоть такую малость. Конечно, мне нелегко живется. Я ведь, по сути дела, совсем одна на свете. Родители мужа, к сожалению, знать не желают девочку. Они, видите ли, евреи, и очень ортодоксальные, не признают ребенка, а себя, естественно, тем самым избавили от лишних расходов! Я уверена, все сводится к этому. Но мне от того не легче.
Так Марджори впервые узнает, что у нее отец — еврей. Что ж, поделом, не подслушивай у замочной скважины.
— Мы позаботимся о ней, — говорит Эдвин. — Бедная маленькая Марджори. Это наш святой долг, черт возьми. Подкормить, вернуть ей румянец, сделать из нее настоящего мужчину. — Он потрясен несправедливостью ортодоксов. Он человек не злой — в отношении кого угодно, кроме Эстер. — Детям сейчас не место в Лондоне. Я слышал, Ист-Энду крепко досталось.
— Да, но какова в народе сила духа — невероятно! — говорит Элен. — Наверху сущий ад, а люди сидят в бомбоубежище и поют. Я, знаете, тружусь день и ночь. Впрочем, всем приходится трудиться, время такое. Оказываю поддержку молодым матерям. У них, несчастных, кругом соблазны. Если мужа призвали в армию, жена получает за него всего двадцать восемь шиллингов — в неделю! Подумать только! Как можно на эти гроши содержать семью? Невозможно, разумеется, притом в Лондоне столько солдат на холостом положении, что, боюсь, надо ждать полного падения нравов. Да, в Лондоне детям определенно не место.
— Но, мам… — Марджори ухитрилась каким-то образом проникнуть в комнату и дергает мать за рукав, как будто специально вознамерилась вывести ее из терпения. — Все эвакуированные давно вернулись в город. Я одна осталась, во всей деревне.
— Марджори, — строго говорит Элен. — Помни, дареному коню в зубы не смотрят, Сонгфорды столько сделали для тебя, а ты? Фу, как неприлично.
Марджори вспыхивает. Из глаз у нее брызжут слезы.
— Такая хныкса, вы уж не взыщите, — говорит Элен. — Боюсь, это у нее наследственное. Не ребенок, а ходячая Стена плача.
— Марджори — прекрасная девочка, — мужественно вступается Эстер.
— Ну что ж, — говорит Элен. — Мне пора.
— Не останетесь ли к чаю? — предлагает Эдвин. — Нельзя ли соблазнить вас кусочком орехового торта?
— Я бы с удовольствием, но долг не велит. Сегодня вечером у меня в Приюте встреча молодых солдаток, — говорит Элен. — Мне по-настоящему вообще не полагалось бы бросать их и приезжать сюда, но я не могла не убедиться, что Марджори устроена и благополучна.
— Мам, останься, пожалуйста, — не выдерживает Марджори. — Сейчас еще рано.
— Не приставай ко мне, девочка. Мы должны вернуться в Лондон засветло. Не забудь про затемнение.
Шофер распахивает перед ней дверцу. Это молодой блондин, красивый, пышущий здоровьем, одет в какую-то форму, только трудно сказать — в ливрею или военный мундир.
Эдвин усаживает ее в машину, укутывает меховым пологом.
— Ах, эта война, — шелестит она задушевно и женственно, — эта война! Поразительно! Она перевернула мне всю жизнь. Я была такой эгоисткой. Нет все же худа без добра. Какое чудо этот мир, ах, какое чудо!
Эдвин зачарованно таращит глаза.
Мурлычет мотор. К машине подбегает Марджори.
— Мама, а как отец? — говорит она. — Где он?
— Совершенно не имею представления, — говорит Элен, — но это ничего не значит. Письма теперь идут целую вечность. Ни на что нельзя рассчитывать.
— Но как же, мама…
Элен обворожительно улыбается, треплет дочь по щеке, закрывает окно — и уносится прочь.
Однако в алденском воздухе она надолго всколыхнула невидимые потоки.
— Поразительно, — говорит Эдвин жене поздно вечером за чашкой какао. Эстер варит какао не на молоке, а на воде.
— Что?
— Ее возраст.
— Что же в нем поразительного? — спрашивает Эстер.
— Вы с нею, должно быть, одних лет — а посмотреть на нее и посмотреть на тебя. — И Эстер больно уязвлена, а Эдвину, взбудораженному и растревоженному, этого и надо.