— Ещё будешь? — подскочила я. Вместе со стулом.
— А ты не хочешь? — удивился он.
— Я сливочное люблю, а это — шоколадное…
— Или моё возьми! — встряла Олеська. — У Светки всё растаяло.
— Ничего, я растаявшее люблю, — кивнул Ромка, пододвинул к себе мою вазочку и стал моё мороженое уплетать.
Я с победоносным видом посмотрела на Олеську. Что, съела?! Вывела меня из игры? Так-то! Ромке больше я нравлюсь.
А он мороженое доел и теперь на Олеськино уставился.
— Моё тоже растаяло! — с готовностью подтвердила она, протянула Ромке вазочку и показала мне язык.
А Ромка Олесино мороженое доел, сказал: «Спасибо, девчонки!», встал и куда-то пошёл. Мы с Олеськой растерянно переглянулись.
— Куда он? — не поняла я. — Танцевать?
Олеська вытянула шею.
— Нет, к девчонкам! У которых мороженое осталось.
Мы уставились друг на друга.
— Так значит, — сказала я, — ему не мы были нужны, а…
А Олеська со стула поднялась и говорит:
— Ну-ка, дай руку!
Взяла она меня за руку и сдёрнула со стула. «Трык», — только и сказали на прощанье колготки.
— Ты что? — расстроилась я. — Мне теперь придётся домой идти. Не танцевать же в таком виде?
— И пошли, — решительно сказала Олеська, — а по дороге купим себе мороженого. Ты ведь на самом деле шоколадное любишь, а не сливочное?
— Ага, — кивнула я, — но как же нам мимо мальчишек пройти? Смеяться же будут!
— Не бойся, прорвёмся, — пообещала Олеська, — и если кто косо посмотрит, я того сама к парте клеем приклею.
И она, подняв, как факел, тюбик с «Моментом», повела меня за руку к выходу.
Как к нам настоящая писательница приехала
Елизавета Викторовна так и заявила с порога:
— Урок отменяется!
— Ура-а!
— К нам придёт писательница.
— У-уу!
— Ну чего вы воете? — возмутилась Елизавета Викторовна, — можно подумать, к вам каждый день приходят настоящие живые писатели!
Все захихикали над словом «живые». Как будто к нам обычно мёртвые захаживают, а сегодня — наконец-то живая придёт!
Елизавета Викторовна шикнула на нас и стала рассказывать, какие книжки эта тётенька написала, какие премии получила и о других не очень интересных вещах.
Нас-?? с Лерой гораздо больше другое интересовало.
— Думаешь, она в пальто будет? — тихо спросила Лера. — Помнишь, в прошлом году старенькая такая приходила, в пальто выступала, хотя жара была?
— Ага, у неё ещё брошь была. Огромная, как пульт от телика.
— Нет, это психолог была с брошью.
— Психолог была в берете, — возразила я.
— Сама ты в берете! В берете была из театра тётенька. Помнишь, она ещё расстроилась, что мы не купили билеты на её выступление?
— Ты путаешь! Из театра пришла в шляпе с вуалью. Мы ещё с тобой поспорили — снимет она её или нет!
— А, точно! А она в результате туфли скинула. И босиком танцевала. А шляпу так и не сняла…
— А туфли, кстати, ничего у неё были. Красные, лаковые.
— Туфли уже не в моде, — сказала Лера, — в моде мужские полуботинки. С пер-фо-рацией.
— С чем? — переспросила я, но Лерка объяснить не успела — в класс вошла писательница.
Молодая, довольно милая.
— Просто одета, да? — говорю шёпотом Лере. — Джинсы да футболочка.
— Да ладно, — шепчет Лера, — некоторые джинсы, знаешь ли, подороже сумки кожаной стоят.
— Ну конечно!
— Вот тебе и «конечно»! Все знаменитости в глянцевых журналах вечно в чёрных футболках да джинсах. А потом где-нибудь лейбл проглянет — и ахнешь. Или «Армани» окажется, или «Дольче энд Габбана». А что у неё за обувь-то?
Я пригляделась и плечами пожала. На задней парте шептаться удобно, а разглядеть не всё получается.
— По-моему, у неё полуботинки, — прошептала Лерка, — такие, как надо, — с перфорацией.
— А что такое перфорация?
— Ну-ка тихо! — рассердилась Елизавета Викторовна, которая за нами села.
Наверное, она тоже не знала, что такое перфорация, и позавидовала, что Лера мне объяснит, а ей нет.
Пришлось Лерке мне на листочке всё рассказать.
Перфорация — это, оказывается, узор из дырочек на ботинках. А писательнице Лера приговор вынесла: модная.
Поэтому, когда писательница наконец-то отчитала свои рассказы (это были истории про настоящих друзей, которые всегда поймут друг друга), мы побежали фотографироваться с ней.