Выбрать главу

– Хотите вы оказать мне честь принять меня в качестве вашего мужа?

Он смотрел на нее своими маленькими, пронзительными, не моргающими серыми глазами. С минуту она выдерживала этот взгляд и не отвела своих глаз. Потом она закрыла глаза и трижды храбро качнула головой в знак отрицания.

Но теперь маленькие серые глаза поняли все. Четверть часа назад Рабеф, будучи убежден, что его не любят, что его нисколько не любят, мгновенно согнулся бы под тяжестью отказа. Но теперь он понимал все; он больше не сомневался, он был силен. Он подошел к постели. Он взял обеими руками голову, которая глубоко зарылась в подушки, и почувствовал под своими пальцами пылающие виски и лихорадочное биение пульса на них. И нежно, нежно он спросил ее – так нежно, что нельзя было не ответить ему:

– Моя маленькая Селия, отчего вы отказываетесь? Отчего? Только что вы сказали, что вас не пугает жизнь со мной вдвоем. Что она вам не противна, не страшна. Ну а жизнь вдвоем – ведь это похоже на брак. Так почему же вас так испугала теперь мысль о браке? Скажите? Вам страшно?.. Нет. Противно? Тоже нет. Так что же еще? Вы стыдитесь? Ах, вот что!

Своими чуткими ладонями он угадал, что ее щеки пылали.

– Вы стыдитесь за свое прошлое. Да, я правильно угадал. Ах вы, честное, честное маленькое сердечко!.. И вам стыдно выходить за меня замуж. Вам двадцать четыре года; когда вы проходите по улице, все мужчины оборачиваются; вы играете на рояле Бетховена и Баха; и вы знаете, что такое бухта Галонг. И я, старый неотесанный мужик, я, матросский костоправ, без будущности, без состояния, и я, женившись на вас, проигрываю что-нибудь! Дорогая моя – подумайте об этом; и рассмейтесь сами! Моя прелестная невеста, обещаю вам, что я не буду тиранить вас; обещаю вам никогда не пользоваться теми жестокими и нелепыми правами, которые закон дает мужьям по отношению к их женам; обещаю вам до последнего моего дня уважать вашу независимость, ваше достоинство, ваши прихоти. Я прошу вас протянуть мне руку не для того, чтобы связать вас: только затем, чтобы вы могли опереться на эту более сильную руку; для того, чтобы злые люди, в которых нет недостатка и которые теперь готовы всячески оскорбить беззащитную Селию, стали отныне кланяться той Селии, которую стану защищать я, и ничего больше, сударыня! Никаких задних мыслей, никаких казуистичных расчетов нет в моей дурацкой голове, которая любит вас и которая сумеет устроить все так, что вам не придется страдать из-за этой любви. Нет! теперь настал мой черед сказать вам: не страшитесь, не заглядывайте в будущее боязливым взглядом. Не прижимайте руки к вашему сердцу и не пугайтесь, что оно так сильно бьется! Я знаю, что в двадцать четыре года ни одна примерная девочка не сможет поклясться, что она всю жизнь останется такой же примерной. Но ведь вы знаете также и то, что ни один пожилой и здоровый человек не может поручиться, что никогда не схватит тифа. И в такой же мере нельзя давать зарока ни в первом, ни во втором. Не будем же поэтому давать друг другу бесполезных клятв. Не будем ничего менять в нашем теперешнем договоре, не будем ничего менять в той жизни, которая так нравится вам, – кроме того, что она будет заключать в себе немножко больше законной безопасности для вас, моя законная подруга.

Она вновь открыла глаза; и Рабеф заметил две прозрачные крупные слезы, повисшие на ее ресницах. Ее голова, по-прежнему заключенная между его ладонями, не двигалась, не смея больше противиться и еще не желая согласиться.

Тогда Рабеф не без грусти улыбнулся:

– Моя законная подруга… Да! Конечно, этот титул никак не может ослепить вас! Имя, которое я вам предлагаю? Нечего сказать, хороший подарок. Неужели вы думаете, что найдется много девушек, которые удостоили бы меня чести принять его? Да, вот еще: на прошлой неделе я беседовал об этом с Л'Эстисаком; и при всей его дружбе ко мне он все-таки не мог дойти до такого ослепления, чтобы признать меня «завидным женихом». Мужчин моего сорта, моих лет и с моей внешностью? Нужно быть такой снисходительной, как вы, чтобы не расхохотаться мне в лицо!..

Улыбка превращалась мало-помалу в печальную гримасу:

– Селия, моя маленькая Селия! Знаете ли вы, в сущности говоря, кто мы такие, вы и я? Оба мы – парии! Безжалостное общество выкинуло нас обоих изо всех каст. Я ничего не знаю о вашем прошлом; но, кем бы вы прежде ни были, пастушкой или принцессой, теперь, благодаря всесильным предрассудкам нашего века, – вы ничто: оттого что куртизанка, даже такая благородная, красивая, добрая и воспитанная, как вы, не существует, не имеет права на существование ни для кого, за исключением немногих безумцев среди миллиарда скотов, населяющих землю. Это по отношению к вам. Теперь обо мне: злая волшебница, которая, вероятно, была моей крестной, тайком внушила мне все вкусы, все желания, все побуждения, которыми ее добрые сестры наделяют только детей царственного происхождения. А я – бедный мужик, как ни смотреть на меня. И общество не смогло привыкнуть ко мне – и я тоже не мог привыкнуть к нему!.. И я, как и вы, встречал доброе отношение только у редких, очень редких людей, о которых я вам только что говорил. И я пария, так же, как и вы – пария. Протянем же друг другу руки, малютка!..

Он наклонился и поцеловал ее в лоб нежным и долгим поцелуем. И наконец поднимаясь, сказал:

– Уже поздно! Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мы еще поговорим обо всем этом завтра. А пока до свидания, моя прелестная маленькая невеста. Скорее бай-бай!.. Вы ведь очень взволнованы. Послушайте, скажите прямо: хотите вы, чтобы я ночевал сегодня на диване в гостиной, или вам не трудно будет потесниться и дать мне местечко на вашей широкой постели?

Глава двадцатая

Безнравственность

Тулонские улицы были темны и пустынны. У мусорных куч, подле обеих канав, кошки и крысы ужинали маленькими дружными сообществами.

В летаргической тишине, царившей над городом, раздались чьи-то далекие шаги. В конце улицы из темноты вынырнул черный силуэт и ясно обозначился в светлом пятне под фонарным столбом. Шаги приближались, звонко отбивая такт по булыжной мостовой. И следующий фонарь осветил высокую фигуру, широкие плечи и ассирийскую бороду Хюга де Гибра, герцога де ла Маск и Л'Эстисак.

Дом Мандаринши, черный от крыши до порога, выставлял между решетчатыми окнами свою узкую дверь. Герцог остановился у условной ставни, просунул руку между перекладинами и постучал пальцем. И дверь открылась – гораздо быстрее, чем обычно. Очевидно, здесь с нетерпением ожидали этого посетителя.

Через минуту на пороге курильни – она, по обыкновению, была переполнена людьми, которые совсем не курили, – появился Л'Эстисак и, сбросив с себя плащ, предстал, блистая своей полной парадной формой: в расшитом золотом сюртуке, эполетах, при орденах и оружии.

Из глубины циновок послышался восхищенный голос – глухой и нежный голос Мандаринши:

– Боже! Как вы великолепны!

– Черт возьми! – невозмутимо сказал герцог, – разумеется!..

С циновки приподнялась фигура в шелковом вышитом кимоно, и лампочка с пузатым стеклом осветила ее дрожащим светом:

– Ну? Все готово как следует? Отпраздновали? Вы оттуда?

– Да.

На этот раз со всех концов курильни раздалось сразу двенадцать вопросов, заглушая друг друга.

– Это было красиво? Как прошло? Расскажите! Рассказывайте подробно! Очень подробно.

Л'Эстисак раскланялся во все стороны. Потом он начал говорить, без той торопливости, которой так ждала его аудитория:

– Начнем по порядку. Не разрешит ли мне председательница собрания надеть кимоно, более удобное, чем мое благородное одеяние?

Мандаринша протянула вместо скипетра трубку, из которой еще струился тонкий дымок:

– Лоеак! Пожалуйста, проводите Л'Эстисака ко мне в комнату и дайте ему…

– Вот как! – сказал герцог. – Значит, Сент-Эльм отсутствует сегодня на перекличке?

Но Сент-Эльм ответил сам за себя; разгоревшаяся лампочка превратила тьму в полутьму:

– Я здесь, друг мой. Но я не имею чести исполнять здесь обязанности пажа.