Последнюю работу, начатую прошлой осенью, Камышов закончил как раз в середине марта, рассчитывая к предстоящей осени обдумать следующую, но прошел сентябрь, прошел почти октябрь, а он все медлил, всякие сомнения одолевали его — нужно ли это, писание? Приносит ли оно ему удовлетворение? Что дает читателю? Изменяет ли что в жизни, в лучшую, разумеется, сторону, помогая людям? И чем больше вставало перед ним подобных вопросов, тем сильнее терялся он, потому как ответ его самому себе был отрицательным, а уж после этого садиться за стол и начинать что-то было как бы и ни к чему совсем. А утро сегодняшнее было ненастным, хорошим для работы утром, какие он и любил.
В этом году исполнялось ровно десять лет его литературной биографии. Десять лет назад он не думал об этом — нужно ли? Эти мысли пришли не вчера, но и не с первого дня занятия литературой, а где-то, может, на полпути, когда он уже отрезвел, обвыкся в новом своем состоянии пишущего человека. Тогда странные мысли появлялись изредка и исчезали, а последние год-два не отпускали совсем, и ничего с этим невозможно было поделать.
Десять лет назад, на первых порах, слегка покруживало голову, как вдруг ощутил он незнакомую до сих пор потребность записывать за собой, и удивляться, и радоваться до восторга, оттого, что обыкновенные слова, которые ты произносишь, разговаривая, будто бы сами по себе под карандашом выстраиваются в определенном порядке, складываясь в строки, строки — в абзацы, абзацы — в страницы. Одна, две, семь, десять страниц. Все это, в конечном счете, называется произведением, и это сделал ты, ты являешься автором. Неслыханное дело — ты написал рассказ, повесть, книгу!
Нет, он не был в ту пору молодым человеком, восемнадцати- или девятнадцатилетним, ему было тридцать два, он уже пожил, что называется, поездил, повидал, подумал, много и тяжело поработал, два года всего назад закончил институт. В жизни ему приходилось заниматься разным, чаще всего это был физический труд, позже — учеба, но никогда он даже и не помышлял о том, что станет писать, до сих пор не может понять и объяснить, как случилось такое — и на тридцать втором году от рождения.
Это произошло само собой, как, бывает, начинает говорить немой, потому не следовало противиться, он и не стал противиться, сдерживать слова. И хотя не был он по природе своей ни позером, ни фанфароном, ни честолюбцем, многому в жизни знал цену, но состояние это, не совсем обычное, взбудоражило его, ненадолго правда, пока не понял он, что такое на самом деле представляет собой труд литератора, и новая среда, в которой он оказался, и отношения в этой среде. И что такое журналы, а еще — издательства.
Теперь ему сорок два. Он сидит на диване, усталый, густо поседелый, курит. Склонив голову, внимательно, слегка прижмуренными глазами смотрит, вглядывается в окно — в стекла брызгает дождь. Думает, вспоминая те далекие дни, когда писались первые вещи, писались легко и свободно, так легко, что он захлебывался словами, едва успевая записывать, и как трудно сочинительство дается сейчас. Те же слова, та же рука, та же голова, но… что-то было уже потеряно безвозвратно. Или не найдено еще.
Тогда он даже считал, что начал поздно, что раз уж суждено стать ему литератором, надо бы попробовать раньше чуть, к тридцати двум годам можно было бы издать несколько книжек, составить имя, и так далее. Это было и прошло. Давно уже не кружится у него голова, давно не жалеет ни о чем он — и о позднем начинании. Наоборот, все чаще задумывается о противоположном — а стоило ли вообще начинать? Действительно ли он писатель или просто так — некое подобие тому? И что далее ждет его на этом поприще?
Относительно того — поздно или слишком рано, то на этот счет у Камышова было совершенно твердое убеждение, что все в жизни должно быть ко времени своему. В детстве детство, в юности юность. Десятилетку человек должен заканчивать в семнадцать, диплом получать в двадцать два, в двадцать три, а не в тридцать, как он. Но жизненные судьбы, как и судьбы литературные, складываются по-разному. У одного все благополучно, у другого не совсем, а то и просто худо. У Камышова все было сдвинуто. Он вообще считал себя человеком позднего развития — поздно учился в средней школе, в вечерней уже. Еще позднее — в институте. Поздно женился, поздно квартиру получил. Все это относилось к обыденной жизни.
Что касается литературы, то здесь, как теперь понимал Камышов, жалеть о том, что запоздал с выступлением, не стоило совсем. Когда нашло, тогда и нашло. Лишь бы получилось. Получиться вроде бы получилось, он сам чувствовал, и те, кто имел вкус, говорили об этом, и старый литератор, умерший давно, десять лет назад первый прочитавший его рукопись, сказал сразу: «Вышло, поздравляю вас, молодой человек. Радуйтесь. Но надобно продолжать, закреплять».