Пошел вниз, стучу, там мужик красномордый открывает. «Не, — говорит, — нельзя, у нас только для своих», — и тоже перед самым носом моим дверь захлопывает. Тут я и разрыдался с отчаяния. «Некуда мне податься», — думаю. На дворе минус тридцать, вот и замерзну совсем, вымру, словно мамонт допотопный. Разве ж в средние века так паломников принимали? Где же христианская сердобольность и доброта, спрашивается? Ну, в итоге поборол я с отчаяния природные стеснительность и застенчивость, делать-то нечего, снова к монастырю возвращаюсь. Стучу, открыла та же бабка, и на этот раз меня без слов пустила внутрь.
Повела трапезничать. «Давай перед едой помолимся», — предлагает. Начали мы молитву читать, крестимся. А креститься-то я в то время не умел, давай левой рукой себя осенять. «Как же ты крестишься? — спрашивает. — Ты какой веры будешь?» Ну, я сразу же нашелся, что ответить. «Индиянской», — говорю. «А, индиянской, ну тогда ладно, а у нас так принято», — показывает. Поели картошки с постным маслом, капусты квашеной. На столе смешные колпаки стояли, оказалось, чтоб тепло держать, а под ними чайники. Попили чаю. Потом спать меня повела. «Вот здесь будешь», — заводит в келью, а сама прочь. Я давай там в темноте шарить, вдруг слышу голос сиплый мужской: «Ты кто будешь?» Вот я перепугался, светильник зажегся, смотрю, мужик, рыло зверское. Я говорю: «Паломник я, как в средние века. А ты кто такой? И вообще откуда, — спрашиваю, — в женском монастыре мужик взялся?» «Да я тоже, — говорит, — паломник, дело святое».
С утра проснулись, пошли на службу. В храме мужик крестился да молился сладким голосом, ниже воды тише травы ходил, улыбался благостно, а потом отрядили нас на скотный двор свиней кормить. Только мы за воротами оказались, как мужик говорит: «Ох, бля, славно, давай курнем да водки ебанем!» Я ему на «вы» говорю, вежливо: «Нельзя, мы ж в монастыре, и вообще, что вы материтесь, почем зря?» А он: «Вот ты ебанько, мы же за воротами, уж тут все можно!» Я говорю: «А как вы вообще в монастырь попали с такими речами?» Он говорит: «Да не сам я, вот с кичи откинулся, так меня мамка сюда на исправление засунула, она здесь монахиней служит». В общем, отказался я с ним курить да бухать, невзлюбил он меня за это и решил, видно, отомстить. Говорит: «Здесь источник святой есть, пойдем туда, окунешься во имя Бога, Господа нашего». Ну, пришли, он говорит: «Лезь, давай!» Я: «А вы?» «Да мне нельзя, у меня зуб болит». Ну, полез я в источник, вылез, весь дрожу, он говорит: «Это за Отца было, теперь давай за Сына, потом за Святого Духа». Ну, на третий раз мимо монахини идут, я голый, вылезти стесняюсь, сижу там мерзну, чуть не околел, а он куда-то подевался. Заметили меня монахини: «Вылезай», — говорят. Я, рукой срам прикрыв, вылезаю. Весь синий, трясусь, пальцы не слушаются, одеться не могу. Монахини отворачиваются да посмеиваются. Ну, а вечером жар у меня начался, следующую потом неделю всю валялся в бреду. Мужика того из монастыря выгнали за это. Выздоровел я, домой засобирался. Та старуха, что меня в монастырь пустила, мать Параскева ее звали, говорит: «Испеку тебе на дорожку пирожков. Постишься?» Ну, тут я думаю, соврать как всегда или не соврать, не удержался, опять соврал, «Да», — говорю. А потом еду уже в автобусе, попробовал пирожок, а он с мясом оказался. Такие дела.
А Чпок ничего рассказывать не стал, просто лежал на земле и глядел на колышущуюся на ветру листву деревьев.
Он вспомнил, как первый раз ушел из дома. Тогда он кирял у Жирдяя и крепко напился. Перебрал так, что с трудом дополз до раскладушки, плюхнулся на нее и заснул, а проснулся потому, что кто-то больно тянул его за ухо. Тошнота подкатывала к горлу, в тумане перед ним маячила фигура отца.
— Отца здесь быть не может, — догадался Чпок, — значит, это веселая, небольная галлюцинация.
И снова закрыл глаза. Но галлюцинация оказалась навязчивой и больной, продолжала тянуть его за ухо. Чпок окончательно проснулся и понял, что это взаправду реальный отец. Отец стащил его с кровати и куда-то исчез, впоследствии оказалось, что он пошел искать Жирдяя, нашел, спросил его: «Вы — хозяин притона?», получил утвердительный ответ и сломал Жирдяю нос, после чего вернулся к Чпоку. А еще впоследствии прояснилось, что адрес хаты сдал другой одноклассник по имени Волк, которому отец звонил в поисках Чпока, но это было потом, а сейчас отец выволок Чпока за дверь. Затолкал его в лифт и одним ударом свернул ему челюсть. На улице он положил Чпока в свою шаху и повез домой, а у дома, когда вынул Чпока и запирал двери, Чпок вдруг оживился и со всей прытью ускакал прочь, спрятался в березовой роще, а потом ушел за третью поляну, там он знал один шалаш, где прожил несколько дней, питаясь ягодами, потом вернулся в поселок и еще пару недель ночевал у одноклассника, боясь вернуться домой.
Коля Маленький
Вечером позвонил Сухостой.
— Заходи, поужинаем, — пригласил.
По его вдруг жесткому голосу Чпок понял, что стряслось что-то серьезное. Екнуло сердце.
— Буду, — ответил, оделся, вышел на Широкую, поймал точилу и минут через двадцать звонил уже в дверь. Стол у Сухостоя был накрыт по-обычному, все как всегда. Огурчики малосольные, любимый салат «Столичный», беленькая. Рюмки на столе не две, а три.
— Ждем гостя, — понял Чпок.
Сидели молча. Сухостой глядел куда-то под стол. Наконец, появился гость. Его Чпок уже видал пару раз. Это был друг Сухостоя Коля Маленький с Левого берега. Цепь у него была в два раза тяжелее и толще, чем у Сухостоя, и вокруг шеи обернута два раза, а не один. Еще он славился тем, что по райцентру разъезжал на трех точилах — то на «Жигулях», то на «Волге», а то на «Мерседесе». Базарить он умел на чистой без примесей бродяжьей фене Шалых. Говорили, что он Шалым был родовым, не по званию, а по семье. Еще дед Коли, заслуженный Шалый, в послевоенные годы бежал на Левый берег с далекой сибирской кичи. В побег с собой подговорил уйти одного молодого мужика. Так вот, сказывали, что где-то на полпути он этого мужика заколол, зажарил как барашка и несколько дней еще по дороге хавал.
Вначале сидели молча. Сухостой пил как обычно, но не курил после каждой, не крутил своих самокруток. Не закидывал голову и не заливался своим визгливым смехом. А потом Маленький спросил резко Чпока:
— Ты, люди шепчут, с Химиком этим бузлукаешь, терки трешь?
— Да, — ответил Чпок и посмотрел на Сухостоя.
— Мутный он какой-то, темный, — быстро подхватил тот.
— Как это? — удивился Чпок.
— Как, как. Вот ты сам посуди. Мы вот Шалые. Ты — Скупщик. Скупщики у нас есть, Шалые, Гонцы. Мастеровой люд. А он, к примеру, кто, какого сословия будет?
— Ну, может, он это, того, Плавщик, — с трудом выдавил Чпок.
— Плавщик… эка ты загнул. Плавщики они в Польше водятся, цепуры нам голдовые гонят, а этот вон чистоган голдовый льет, где это видано. Не к добру. Рушит он нам порядок наш заведенный, на правила и обычаи наши плюет. Портит он масть нам всю нашу, все карты путает. Так дело не пойдет. Это по первой.
— А по второй? — спросил Чпок, стараясь не глядеть в сторону Коли Маленького. Пальцы его вспотели, в голове его что-то неприятно шумело, и в ней, вернее не в ней, а почему-то где-то под сердцем зародилось и уже потом поднялось вверх ощущение тупости, бессмысленности и неотвратимости происходящих с ним вещей, которые вдруг превращаются в этот шар в голове и давят, давят, давят. Но словами он бы выразить это ощущение не смог, просто сидел, чувствуя, как извне пришедшее тепло разливается по рукам, а изнутри расползается холод и нехорошо посасывает под ложечкой.
— А по второй, — сказал Сухостой и помедлил, как бы придерживая свой главный козырь, — а по второй он живет с Гонцом.
— Как это? — поперхнулся Чпок.
— А вот так, — победоносно провозгласил Сухостой. — Совсем тебе чистоган глаза застил, не видишь ни хрена, что под боком творится, с Гонцом он живет, с Любкой твоей, и не один, а с братом своим, втроем они спят.